Джон Милль - О подчинении женщины

Нет сомнения, что ни одно из постепенно ниспровергнутых угнетений человечества не было бы ниспровергнуто и до сих пор, если бы его поддерживали такими же средствами и с таким же упорным постоянством. Допустим, что жизненная задача всякого молодого плебея заключается в снискании благосклонности какого-нибудь патриция, что каждый молодой раб только и должен заботиться, что о милости к нему сеньора; допустим, что эта милость – местечко в его сердце составляет для подвластного цель и награду, причем наиболее даровитые и смелые из рабов могут рассчитывать и на лучшие призы, наконец, положим, что, когда награда уже получена, каждый раб отгорожен каменной стеной от всяких интересов, проистекающих от его господина, от всяких чувств и желаний, неразделяемых им: в этом случае рабы и сеньоры, плебеи и патриции разве не были бы так же резко разграничены между собою до сего дня, как мужчины и женщины? И за исключением какого-нибудь мыслителя, являющегося там и сям, не были ли бы все убеждены, что это разграничение составляет фундаментальный и непоколебимый факт человеческой природы?

Из предшествующих соображений оказывается достаточно ясным, что обычай, при всем его всеобщем характере, в этом случае не заключает в себе доказательной силы и ровно ничего не говорит в пользу того рутинного порядка, который ставит женщин в социальную и политическую подчиненность мужчинам. Мало того, мы можем еще утверждать, что весь ход истории и прогрессивные стремления человеческого общества не только не представляют никакого доказательства в защиту этой системы неравноправности, но даже сильно говорят против этой системы. Да, мы положительно настаиваем на том, что, поскольку можно судить по ходу человеческого прогресса до настоящего времени и по характеру современных тенденций, этот остаток прошлого решительно не клеится с будущим и должен неизбежно исчезнуть.

В самом деле, в чем заключается настоящий характер современного, развития – то направление, которое главнейшим образом отличает новейшие учреждения, новейшие социальные идеи, самую жизнь последней эпохи от строя времен, давным-давно канувших в вечность? Разница та, что человеческие существа уже не рождаются для какого-либо постоянного, безысходного положения в жизни, не приковываются неумолимою силою к тому месту, где родились, но могут свободно употреблять свои природные способности и пользоваться всякими благоприятными шансами для занятия той роли, которая наиболее согласуется с их желаниями. Человеческое общество старых времен было построено на совершенно ином принципе. Все рождались для какого-нибудь постоянного общественного положения, удерживались в нем законом и не смели даже и прикоснуться к тем средствам, которые могли сдвинуть их с этого места. Подобно тому, как один родится белым, другой чернокожим, точно так же одни рождались в то время рабами, другие – свободными людьми или гражданами, одни рождались патрициями, другие – плебеями, одни являлись на свет феодальными барами, другие – общинниками и чернью, rôturiers. Раб или крепостной холоп никогда не могли освободиться сами и делались свободными людьми не иначе как по воле их господина. Почти во всех европейских странах разночинцам стали жаловать дворянство не ранее как к концу Средних веков, вследствие возрастания королевской власти. Даже между благородными старший сын всегда рождался единственным наследником родительских имений, и прошло много времени прежде, чем было положительно постановлено, что отец мог лишить его наследства. Между промышленными классами только те лица, которые рождались членами цеха или были приняты в него прирожденными членами, могли легально заниматься своим делом в пределах известной местности. И никто не смел производить какого бы то ни было дела вне цеховой касты иначе, как легальным путем, согласно с предписаниями власти. Ремесленники выставлялись к позорному столбу за то, что производили свою работу новыми, улучшенными способами. Теперь же в новейшей Европе – особенно в тех ее странах, которые наиболее участвовали во всех прочих современных улучшениях, – одержало верх диаметрально противоположное правило. Закон и правительство уже не указывают, кто может и кто не может производить известную социальную или промышленную работу и какие способы производства можно употреблять, какие употреблять нельзя. Все такие соображения предоставлены личному свободному выбору людей. В Англии даже отменены законы, требовавшие для ремесленников срочного обучения (apprenticeship) на том основании, что во всех случаях, где оно окажется необходимым, достаточно одной этой необходимости для поддержания старой системы. По старой теории было принято, что личному выбору надо предоставлять как можно менее свободы и что все, что индивидуум должен был делать – насколько то или другое дело возможно, – ему продиктует высшая мудрость. Он был уверен, что если его предоставить самому себе, то дело выйдет дрянь.

Но современное нам убеждение – плод тысячелетнего опыта – говорит, что всякое дело, в котором лично и непосредственно заинтересован производитель, тогда только и может идти хорошо, когда будет вполне предоставлено на его усмотрение, и что всякое вмешательство власти только испортит дело, за исключением тех случаев, когда нужно оградить право других. К такому заключению люди пришли не скоро, шаг за шагом, и оно было принято уже после того, как опыт всякого другого порядка сопровождался плачевными результатами. Но в настоящее время указываемый принцип (для промышленной сферы) введен повсеместно в самых образованных странах и почти везде в тех странах, которые мало-мальски имеют претензию на просвещение. Дело не в том, что все способы предполагаются одинаково хорошими и все люди одинаково годными для всякой работы, но именно в том, что свобода личного выбора признана в настоящее время единственным условием, которое ведет к принятию наилучших способов и назначает всякую работу для наиболее годных к ней рук. Никто не видит необходимости в издании того закона, что человек только с сильными руками может быть кузнецом. Полная свобода и конкуренция достаточны для того, чтобы кузнецами делались только люди с мускулистыми руками, потому что человек, не обладающий нужной для того силой рук, с большей для себя выгодой может заняться таким делом, к которому он более годен.

Согласно с таким мнением нельзя не убедиться, что власть переступила бы за свои настоящие пределы, если бы – на основании какого-нибудь общего воззрения – вздумала заранее определять, что известные лица не способны к тому или другому делу. Теперь уже достаточно известно и признано, что если подобное правило и существует, то оно далеко не всегда оказывается непогрешимым. Если бы даже оно основывалось на большинстве случаев – что едва ли бывает в действительности, все-таки есть меньшее число исключительных случаев, с которыми оно не ладится, – и в этих-то случаях было бы несправедливостью относительно частных лиц и ущербом для общества ставить преграды применению их способностей для своей пользы и для блага других. С другой стороны, когда действительной неспособности к тому или другому делу отвергать нельзя, всегда бывает достаточно обыкновенных мотивов человеческого поведения, чтобы отбить у некомпетентного лица всякую охоту к бесплодным попыткам.