Николай Кузанский - Сочинения в 2-х томах. Том 2

Иоанн. Пожалуйста, послушай меня немного, понял ли я что-нибудь из этих столь высоких предметов. Я обращусь к возможности-бытию. Так как существует всегда только то, что может быть, я вижу в возможности-бытии самую истинную и соразмерную форму для всего формируемого. Но в каждой вещи я вижу возможность, бытие и связь того и другого, без чего существование этой вещи невозможно. Причем я вижу, что в каждой вещи это существует так, что может быть совершеннее. А где это совершенно до такой степени, что не может быть совершеннее, — как в возможности-бытии, — там я вижу триединое начало всего существующего. Следовательно, необходимо, чтобы в совершенстве первоначала заключалось совершенство всего, могущего произойти от начала. Если бы это совершенство можно было представить большим, оно во всяком случае но было бы совершенством начала, но — того, что происходит от начала.

Кардинал. Поэтому необходимо, чтобы человеческий ум, который не может постичь скрытое от него первоначало, как оно есть, видел его на основании того, что он понимает происшедшее от начала, как нас наставляет апостол Павел. Следовательно, если возможность должна быть совершеннейшей, необходимо, чтобы в ней было бытие и связь того и другого. Таким же образом, если бытие должно быть совершеннейшим, необходимо, чтобы в нем существовала возможность и связь того и другого. И если их связь должна быть совершеннейшей, необходимо, чтобы в ней была возможность и действительность, или бытие. Вот, следовательно, то, что мы по необходимости видим в совершеннейшем триедином принципе, хотя превосходит всякое понимание то, как это происходит.

Бернард. Послушай, пожалуйста, понял ли я эти твои слова. Я обращусь к движению. В его сущности я прежде всего вижу возможность и вижу, что из последней происходит действительность, а из того и другого появляется движение, являющееся связью возможности и действительности. Но никакое доступное постижению движение не есть движение, каким оно может быть, поскольку оно может быть более медленным и более быстрым. Поэтому в его возможности не заключается ни действительности, ни связи того и другого, раз в действительности движение не таково, каким оно может быть. Но если бы движение было тем, чем оно может быть, тогда в возможности равным образом присутствовали бы и действительность, и связь. Насколько оно могло бы, настолько оно было бы в возможности — действительностью; и такова же была бы связь того и другого. То же в отношении бытия и связи. Но такое движение не было бы доступно уму. Ведь если бы оно было тем, чем оно может быть, то оно, конечно, не могло бы быть ни большим, ни меньшим и потому было бы наибольшим и равным образом наименьшим, в равной мере самым быстрым и самым медленным, или спокойным. И так как оно было бы движением, которому не противопоставляется покой, то с устранением этого противопоставления название движения перестало бы ему соответствовать. В самом деле, движением оно было бы не больше, чем не движением, хотя и являлось бы образцом, формой, мерой и истиной всякого движения. То же движение, которое доступно нашему уму, то есть то, которому противопоставляется покой, оказывается доступным нашему уму потому, что его определяет противопоставленный ему покой; и его при помощи конечного понятия понять можно. Таким образом, когда мы уразумеваем, что это понятие о движении не есть понятие движения, являющегося тем, чем оно может быть, — хотя уму и недоступно, каково оно, — то, оставляя это доступное познанию движение, ум обращается к рассмотрению того движения, которое недоступно познанию» Он стремится исследовать его не с помощью имени и не с помощью понятия или знания, но с помощью неведения обо всем том, что известно относительно движения. Ведь он знает, что ему никогда не увидеть того движения, пока остается хоть что-нибудь от этого. А достигая небытия движения, он ближе подходит к искомому. Ведь с тем, что обнаруживает себя выше бытия и небытия движения, дело обстоит так, что совершенно неизвестно, чем оно является, так как оно выше всякого имени. Там неведение есть совершенное знание, где небытие есть необходимость бытия и где невыразимое есть имя всего именуемого. Это я вывел из сказанного тобой — хорошо ли, не знаю.

Кардинал. Ты сделал совершенно правильный вывод.

Иоанн. Насколько можно передать учение о том неведении, что доходит до невыразимого, настолько оно, по-видимому, уже высказано. Но я бы хотел прибавить одно уподобление, отражающее мое понимание. Действительно, хотя многие символические образы, без которых мы не могли бы приблизиться к неведомому Богу, ведут нас к нему — поскольку необходимо ищущему неведомое опираться на что-нибудь ведомое, — все же более всего (maxime) начала отражаются в вещах наименьших (minimis) [224] См. Бер. 27, 43 и прим. 47. . Поэтому я беру сокращенное и весьма сжатое слово — IN [225] Ср. толкование букв греч. слова en «в» у Прокла, Коммепт. к Пармен. VII (Plato Minus III 52, 9-27). и говорю: если я хочу войти в созерцание божественного, я буду пытаться войти (INTRARE) через само IN, потому что ни во что нельзя войти, кроме как через IN. Прежде всего я обращаю внимание на начертание IN, то есть на то, что оно, состоя из трех равных линий, как бы триедино, и что I и N соединяются духом связи. Ведь в IN сначала стоит I, затем N и связь того и другого, так что получается одно простое IN, состоящее из I и N и связи того и другого. Нет ничего проще I. Никакая буква не может быть изображена без этой простой линии, так что I является началом всего. N первой из всех букв зарождается из простейшего I, продолженного в себе самом. Буква N не есть двойная буква I, но возникает из одинарной I, продолженной в себе самой так, что получается одна буква [226] К построению буквы N см. Бер. 34, 60; О предп. II 7, 109. Николай хочет, чтобы N в алфавите произносилось «ин», как X — «икс». . Ведь в N присутствует развернутое I. Поэтому, если I прибавляется к N, от этого не получается большего звучания, так как в N была уже звучность I. Ведь N произносится не с E — как если бы N было EN, — но с I, так что выходит IN. Это известно тем, кто знает греческие буквы: греки произносят NI, ставя I после, подобно тому как они произносят X как XI; мы же, ставя впереди, произносим IN и IX. Итак, связь обеих букв — самая естественная. Следовательно, фигура, соответствующая триединому принципу, представляется как фигура этого IN. Далее, я замечаю, что I, то есть начало, стоит впереди, а из него возникает N, в котором I впервые проявляет себя. Ведь N есть понятие, имя или перенесение потенции принципа I. В-третьих, IN — связь того и другого. Затем я рассматриваю, каким образом можно через IN проникнуть в Бога и во все. В самом деле, все, что может быть наименовано, ничего не содержит в себе, кроме IN. Ведь если бы не было IN, то ни одна вещь ничего в себе не содержала бы и все было бы совершенно пустым. Так, всматриваясь в (IN-TVEORIN) субстанцию, я вижу, что само же IN стало субстанцией (substantiatum), — если в небо, то оно стало небом (celestiatum); если в место, то оно стало местом; если в количество — количеством; если в качество — качеством. И так обо всем, что может быть высказано. В силу этого в границе оно стало ограниченным, в конце — конечным, в инобытии — инобытийным. Если же рассматривать IN выше всякого имени, то я вижу, что оно совершенно лишено границы, конца и не является чем-нибудь из всего того, что может быть наименовано. А все то, что я вижу в IN, я вижу вступающим в невыразимость. Действительно, если я вижу конец или границу IN, я больше не могу именовать их ни концом, ни границей, потому что они перешли в IN, которое не есть ни конец, ни граница. В соответствии с этим могло бы показаться, что имя изменилось на противоположное, и граница в IN называлась бы безграничной (IN-TERMINVS) или не-границей. И так как IN, которое наполняет все и без которого все пусто, привходит и остается внутри, приводит в целость и дает форму, оно поэтому есть совершенство всякой вещи, всякой границы, всякого конца и всего. Ясно, что IN больше, чем конец или предел, так что конец в IN не перестает быть концом, но он — самый конец и конец в конце, или конец концов. Поэтому он и не называется концом, поскольку он не оканчивается никаким концом, но всякий конец превосходит. Таким образом, все становится невыразимым, когда оно рассматривается в абсолютном. IN, следовательно, в своем простейшем значении охватывает одновременно и утверждение, и отрицание, как если бы I значило «да» (ITA), N«нет» (NON), которые в IN связаны. Действительно, IN, прибавленное к другим словам, есть или утверждение, или отрицание, а в себе самом оно охватывает и то и другое. IN поэтому является зеркалом, подходящим для изображения божественного богословия, поскольку во всем оно является всем, ни в чем — ничем и поскольку все в нем является им самим. Кто же мог бы разъяснить все то, что может быть сказано об этом невыразимом IN, кроме того, чья речь совершенна, так как он есть возможность-бытие? Это может только то единственное слово, которое есть изречение всего сказуемого.