Николай Кузанский - Сочинения в 2-х томах. Том 2

7. Не удивительно, если какой-нибудь человек совершенствуется или может усовершенствоваться в долгом упражнении подобного рода так, что из различных сочетаний выведет некую идею, обнимающую многие искусства, и через нее многое сразу охватит и поймет — скажем, разнообразие природных вещей посредством идеи, которую назовет движением, увидев, что без движения ничего не бывает и что природное движение отличается от вынужденного, почему природное движение и происходит не от внешней причины, как вынужденное, а от внутренней [397] О природном и внутреннем движении — Уч. незн. II10; ср. Аристотель. Физ. II 1. . И так далее. А другой может открыть еще более точную и плодотворную идею, как тот, кто попытался из девяти идей первоначал извлечь единую идею общего искусства всего познаваемого [398] Раймунд Луллий (ок. 1235-1315), которым Николай увлекся (возможно, через Эймериха де Кампо) не позже 1428 г. (когда он сделал выписки из «Книги созерцания»). . Но, превзойдя всех, точнейшим образом достиг пели тот, кто охватил все умопостигаемое единой идеей, которую назвал словом: это — идея искусства того, кто формирует все. В самом деле, что можно постичь, высказать или написать вне этой идеи? Ведь 'без Слова ничего не стало быть и не может стать [399] Иоан. 1, 3. , ибо оно — выражение выражающего и выражаемого, как высказывание высказывающего и то, что он высказывает, есть слово, и понятие понимающего и то, что он понимает, есть слово, и запись пишущего и то, что он пишет, есть слово, и творение творящего и то, что он творит, есть слово, и формирование формирующего и то, что он формирует, есть слово, и вообще делание делающего и сделанное есть слово: слово делает ощутимым себя и все чувственно постигаемое [400] Ср. это место с гимном премудрости (Слову) в Прост, о мудр. I, 9. . Недаром его зовут и светом, который являет самого себя и все в мире. Зовут его и равенством; в самом деле, оно равным образом относится ко всему, не будучи одним в большей мере, чем другим, равно давая всему быть тем, что оно есть, не более и не менее [401] Характерным образом слово как речь «максимизируется» до Слова-бога. .

Поскольку знание знающего и познанное им — тоже слово, обратившийся к слову быстрее находит то, что желает познать, и, если хочешь почерпнуть идею того, как все возникает, посмотри, как возникает звучащее слово. Прежде всего, без воздуха ничто не может стать слышимым. Но воздух как таковой не постигается никаким чувством: зрение не видит воздуха, оно видит только окрашенный воздух; скажем, когда солнечный луч проходит через цветное стекло, мы видим окрашенный воздух. И слух воспринимает только звучащий воздух; и обоняние — только пахнущий; и вкус — только если воздух напоен вкусом, например, когда от растирания полыни он ощущается горьковатым на вкус; и осязание осязает только холодный или горячий или как-нибудь еще действующий на это чувство воздух. Словом, воздух как таковой не улавливается никаким чувством и входит в чувственное познание только через свои акциденции; но воздух так необходим для слышания, что без него ничего нельзя услышать. Подобным же образом рассуди, что все действительно существующее, будь то чувственное или умопостигаемое, предполагает что-то, без чего его нет, но что само по себе непостижимо ни чувством, ни интеллектом. Лишенное чувственной или умопостигаемой формы, оно не может быть и познано, пока не примет ту или иную форму; не имеет оно и имени, хотя его называют гиле [402] Не имеет имени — см. «Игра в шар» I, 47 и прим. 33; г иле — «О неином» 9, 33 и прим. 12. , материей, хаосом, потенцией, или возможностью стать, или субстратом ж другими именами. Потом заметь, что хотя без воздуха не возникает ощутимого звука, но воздух не звуковой природы. Так же и гиле по природе не имеет формы; не есть она и начало формы, началом формы является формирующий ее. Звук, хотя он не может быть без воздуха, тоже не принадлежит еще из-за этого к природе воздуха: рыбы, и люди, воспринимают звук вне воздуха в воде, чего не было бы, если бы звук был воздушной природы. Обрати еще внимание, что человек, формирующий звучащее слово, формирует его не подобно животному [403] Ср. выше 2, 4-5. , а как обладатель ума, которого нет у животных. И поскольку ум, формирующий слово, формирует его только для обнаружения себя, слово есть не что иное, как явленность ума (mentis ostensio), а разнообразие слов — не что иное, как разнообразное явление единого ума. Мысль, которой ум мыслит премудрость, есть рожденное умом слово, то есть познание им самого себя [404] Ср. Об уч. незн. Ill 5, 210; О богосын. 4, 74; Охота за мудр. 23, 70. ; а звучащее слово — обнаружение того слова. И все, что может быть сказано, есть лишь [то первое] слово. Представляй себе формирующего все в мире как ум. Через рожденное от него Слово он познает себя и разнообразно обнаруживает себя разнообразными знаками в творении, знаке несотворенного Слова, причем не может быть ничего, что не было бы знаком, обнаруживающим рожденное Слово; а природа в своем отношении к творцу подобна звучащему слову, которое не может существовать, если ум, не желая более являть себя, прекращает произнесение слов, то есть не произносит их непрерывно. Все остальное, без чего звучащее слово не может быть совершенным и что называется музами, служит самообнаружению ума и подчинено целям звучащего слова [405] К музам см. О становл. 4, 167: они не вдохновители слова, а его орудия. ; равным образом есть творения — знаки и обнаружения внутреннего слова и есть творения, служащие целям первых.

8. Совершенное живое существо, в котором есть чувство и интеллект, можно представлять как бы космографом [406] Много пишут о Николае как составителе географической карты, но единственным достоверным документом остается дошедшая лишь в вариантах карта средней Европы с надписью «Куза». , обладателем города с пятью воротами, пятью чувствами, через которые входят вестники с целого света, возвещая о всем состоянии мира в таком порядке, что несущие новости о свете и его цвете входят через ворота зрения, о звуке и голосе — через ворота слуха, о запахах — через ворота обоняния, о вкусах — через ворота вкуса, о теплоте, холоде и прочем осязаемом — через ворота осязания, а космограф, восседая, отмечает каждое донесение, чтобы означить в своем городе описание всего чувственного мира. Если какие-нибудь ворота его города, скажем зрение, останутся всегда закрытыми, то, поскольку вестники видимого не будут иметь доступа, в описании мира будет недостаток: такое описание не сделает упоминания о Солнце, звездах, свете, цветах, образах людей, зверей, дерева ев, городов и большей части красоты мира. Если останутся закрыты ворота слуха, описание не будет ничего содержать о речах, песнях, мелодиях и подобном. И так далее. Космограф всеми силами стремится поэтому держать все ворота своего города открытыми и непрестанно выслушивать сообщения все новых вестников, делая свое описание все более верным. Наконец, закончив в своем городе все обозначение чувственного мира, он, чтобы не упустить ничего, переносит его в хорошем порядке и соразмерной пропорции на карту и обращается к ней. Он отпускает теперь вестников, закрывает двери и устремляет внутренний взор на основателя мира который не есть ничто из того, что он узнал и приметил из сообщений вестников: основатель мира — художник и причина всего и, рассуждает космограф, относится изначально ко всему миру так же, как сам он, космограф, относится к карте. А из отношения карты к истинному миру, рассматривая умом истину в изображении, означенное в знаке [407] Знак здесь, видимо, в смысле напечатления, см. «Игра в шар» II, 116 слл. , он созерцает в себе саном как космографе творца мира. В таком созерцании он замечает, что ни одно из животных, хотя они явно обладают сходным городом, воротами и вестниками, не смогло сделать такой же карты. Так он узнает в себе первый и ближайший знак основателя и творца, раз в нем творческая сила просвечивает больше, чем в любом другом известном живом существе; в самом деле, интеллектуальный знак — первый и совершеннейший знак основателя Вселенной, чувственный — последний. Поэтому он, как может, уходит от всех чувственных знаков к умопостигаемым, простым и формальным знакам. При внимательнейшем рассмотрении он видит, что в них сияет вечный, ни для какой остроты умственного зрения недоступный свет, и начинает понимать, что непостижимого нельзя видеть иначе, как через тоже непостижимый модус собственно бытия. И тот, кто непостижим никаким способом постижения, форма бытия всего существующего, непостижимо присутствуя во всем существующем, светит в интеллектуальных знаках, как свет во тьме, и они никак не могут его обнять [408] Иоан. 1, 5 («тьма не объяла его»). ; так лицо является по-разному в различно отполированных зеркалах, но ни одно сколь угодно чисто отполированное зеркало не поглощает (inspeculatur), не воплощает и не вбирает его в себя материально, чтобы из этого лица и зеркала получился какой-то единый состав, где лицо было бы формой, а зеркало материей: пребывая в себе единым, лицо обнаруживает себя по-разному, как человеческий интеллект, пребывая в себе единым и невидимым, по-разному обнаруживает себя зримым образом в своих разнообразных искусствах и в разнообразных произведениях этих искусств, хотя во всех остается совершенно непознаваемым для всякого ощущения. В этом сладостнейшем раздумье созерцатель приходит к причине, началу и конечной цели и себя самого, и всех вещей, к счастливому завершению [409] Т. е. к знанию творящего его начала, ср. «Игра в шар» II, 101-102 и прим. 34-35. .