Бертран Рассел - Этот безумный мир. «Сумасшедший я или все вокруг меня?»

Не существует отчетливых физических характеристик, по которым можно было бы с уверенностью выделить представителей различных современных европейских наций, так как все мы произошли в результате смешения различных племен. Если даже какой-то один народ и достигнет умственного превосходства, каждая цивилизованная нация сможет выставить вполне обоснованное утверждение, которое докажет, что все притязания одинаково необоснованны. Возможно, что евреи стоят ниже немцев по развитию, но также возможно, что немцы по своему развитию находятся ниже евреев. Использование же в таком вопросе псевдодарвинистского языка совершенно антинаучно. К чему бы мы ни пришли в будущем, в настоящем у нас нет достаточных оснований для того, чтобы отдавать предпочтение одной нации в ущерб другой.

Все это движение, начиная с Фихте, служит методом поддержания чувства собственной исключительности и жажды власти посредством утверждений, в пользу которых не говорит ничего, кроме того, что они тешат чье-то самолюбие. Фихте нуждался в доктрине, которая заставила бы его чувствовать превосходство над Наполеоном.

Карлейль и Ницше были слишком болезненны, поэтому искали компенсации в мире фантазии; британский империализм эпохи Редьярда Киплинга возник из-за стыда за потерю промышленного лидерства; а гитлеровское безумие — это паутина мифа, в котором немецкое Эго пытается противостоять Версалю. Ни один человек не рассуждает здраво, когда его самолюбие жестоко задето, и те, кто умышленно унижают нацию, должны быть благодарны только сами себе, если она становится нацией безумных.

Важным элементом в причинах бунта против разума является то, что многие способные и энергичные люди не имеют выхода для своего властолюбия и поэтому становятся опасны. В прошлом маленькие государства давали возможность осуществлять политическую власть большему количеству людей, а небольшой бизнес давал большему количеству людей почувствовать экономическую власть.

Рассмотрим вопрос о громадном населении, которое спит в пригородах и работает в больших городах. Добираясь в Лондон на поезде, человек проезжает мимо огромных районов маленьких деревень, населенных семьями, которые не чувствуют никакой солидарности с рабочим классом. Мужчина в семье не участвует в местных делах, так как он отсутствует весь день, подчиняясь приказам своих работодателей; единственный выход для его инициативы — это возделывание садика по выходным. В политическом плане он завидует всему, что делается для рабочего класса, но, хотя он чувствует себя бедняком, снобизм мешает ему принять методы социализма и профсоюзов. Его предместье может быть таким же густонаселенным, как какой-нибудь известный город античности, но его социальная жизнь апатична, и у него нет времени интересоваться ей. Для такого человека, если у него достаточно духа для выражения недовольства, фашистское движение может явиться освобождением.

Уменьшение разумности в политике — это результат двух факторов: с одной стороны, существуют классы и типы людей, для которых мир не предоставляет никаких возможностей, но которые не видят надежды и в социализме, потому что они не являются наемными рабочими; с другой стороны, существуют талантливые и могущественные люди, чьи интересы противоречат интересам общества в целом, и которые поэтому могут сохранить свое влияние при помощи поощрения разного вида истерии.

Я не имею в виду того, что ни один рационально мыслящий человек не может испытывать эти настроения; я говорю о том, что эти настроения используются таким образом, чтобы устранить разумное обсуждение практических вопросов. Две вещи, в которых мир нуждается больше всего, — это социализм и мир, но обе они противоречат интересам наиболее могущественных людей нашего времени. Несложно сделать шаги, ведущие к ним (миру и социализму), кажущиеся противоположными интересам большей части населения, и простейший путь это сделать — вызвать массовую истерию. Чем больше опасность социализма и мира, тем больше правительства развращают душевную жизнь подвластных им людей; чем сильнее экономическая нужда в настоящем, тем больше желание страдающих уйти от интеллектуально трезвого взгляда на жизнь в объятья чего-то иллюзорного и обманчивого.

Сложность в том, что пока преобладает безумие, решение наших проблем может быть достигнуто только случайно. Если разум, будучи безличным, делает возможным всеобщее сотрудничество, то безумие, представляя обычно страсти индивидов, делает неизбежной борьбу. Именно по этой причине рациональность, в смысле обращения к универсальному и безличному понятию истины, имеет первостепенную важность для благосостояния человечества не только тогда, когда она господствует, но также, и даже больше, в те менее счастливые времена, когда она презирается и отвергается как напрасная мечта людей, у которых не хватает мужества убить в тех случаях, когда они не могут согласиться с оппонентом.

Монкур Конвей, в память которого мы собрались сегодня, посвятил свою жизнь двум великим целям: свободе мысли и свободе личности. С тех пор в отношении обеих этих целей многое было достигнуто, но многое и утрачено. Новые опасности, несколько иные по форме, чем прежде, угрожают и той и другой свободам и, несмотря на то, что на их защиту может стать энергичное и бдительное общественное мнение, через сотню лет и той и другой может быть гораздо меньше, чем сейчас. Цель моей речи — обратить внимание на новые опасности и рассмотреть способы избежать их. Позвольте начать с попытки разъяснить значение выражения «свободная мысль». Оно имеет два смысла. В своем самом узком смысле это выражение подразумевает мышление, не принимающее догм традиционной религии. В этом смысле человек — «вольнодумец», если он не христианин, не мусульманин, не буддист, не сионист и не член любой другой конфессии, исповедующий какую-либо унаследованную религию. В христианских странах человек называется «вольнодумцем», если про него нельзя сказать решительно, что он верит в Бога, хотя этого недостаточно, чтобы считать человека «вольнодумцем» в буддистской стране.

Я все же не хотел бы преуменьшать значение свободомыслия в этом аспекте. Сам я не принадлежу ни к одной существующей религиозной конфессии и надеюсь, что любое религиозное верование прекратит со временем свое существование. Равно как я не верю и в то, что религия способствовала распространению добра в мире. Хотя я готов признать, что в определенное время и в определенных странах она имела некоторый положительный эффект, и я отношу его к периоду становления человеческого разума и к тому этапу развития, который мы уже переросли.