Александр Богданов - О пролетарской культуре (1904-1924)

Нет поэзии – как и вообще нет искусства – там, где нет живых образов. Если таблицу умножения или законы физики изложить в каких угодно гладких и отделанных стихах, это не будет поэзией, потому что отвлеченные понятия – не живые образы.

Нет поэзии, как и вообще искусства, также там, где нет стройности в сочетании образов, взаимного соответствия и связи между ними, того, что называется «организованностью». Если, напр., нарисованные фигуры не связаны между собою единством плана, или если они размещены случайно, беспорядочно, то это не картина, не живопись.

В одной газете несколько месяцев тому назад были напечатаны стихи, которые начинались так:

и т. д.

Со стороны редакции было преступлением напечатать такие стихи, – преступлением и против читателя, и против автора, какого-нибудь искреннего, честного рабочего, который просто не знал, что такое поэзия. Тут либо совсем нет живых образов («надо окончить войну с прибылью», «промышленник сознательно вводит в обман рабочих»), либо они в резком противоречии между собою (карманы «кричат», да еще «в упоеньи»). Это – как бы специально написанный образец того, что противоположно художественности.

Надо знать и помнить: искусство есть организация живых образов; поэзия – организация живых образов в словесной форме.

Начало поэзии лежит там же, где и начало человеческой речи вообще.

Крики, непроизвольно вырывавшиеся у первобытных людей при их трудовых усилиях, – трудовые крики, – явились зародышем слов, первым обозначением: естественным и для всех понятным обозначением тех действий, при которых они возникали. И те же трудовые крики стали зародышем трудовой песни.

Она не была простой забавой ими развлечением. В общем труде она объединяла усилия работников, придавала им стройность, ритмическую правильность и связность. Она была, следовательно, средством организации коллективных усилий. Такое значение она сохраняет и теперь.

В песне боевой, развившейся позднее, организационное значение выступает с другим оттенком. Она пелась, обычно, перед боем и создавала для него единство настроения, связь коллективного чувства, основное условие дружного, стройного действия в бою. Это, так сказать, предварительная организация сил коллектива для предстоящей ему трудной задачи.

Второй корень поэзии – это миф; он же и начало знания вообще.

Первоначально слова обозначали человеческие действия; но только этими же словами люди могли сообщать друг другу о явлениях и действиях внешней природы, ее стихийных сил. Таким образом, во всяком, даже самом элементарном рассказе или описании, природа неизбежно очеловечивалась; шла ли речь о животном, о дереве, о солнце или месяце, о реке или ручье, всюду выходило так, как будто дело идет о человеке: солнце «идет» по небу, утром «встает», вечером «уходит спать», зимой «болеет, худеет», весной выздоравливает, и т. под. Это невольное перенесение понятий с человеческого на стихийное называется «основной метафорой». Без нее мышление не смогло бы начать свою работу над окружающим, внечеловеческим миром, – не создалось бы познания.

Позже мышление мало-помалу усваивало различие между собою и внешней средою, освобождалось от основной метафоры, особенно после того, как выработались названия для вещей. Но в сущности и теперь еще оно далеко не вполне от нее свободно. Даже самое слово «мир» есть один из ее остатков, потому что оно означает, собственно, общину, коллектив людей. А в поэзии роль основной метафоры все время была и остается огромна: очеловечение природы главный поэтический прием.

Итак, в мифе первоначально не было никакого вымысла. Когда отец передавал детям то, что сам знал из опыта об изменчивой судьбе солнца в его годовом цикле, эта первобытная астрономическая лекция неизбежно принимала вид рассказа о приключениях человека, могучего и доброго, в борьбе с враждебными силами, которые то отступают перед ним, то наносят ему поражения и раны, его обессиливающие, и т. под. Отсюда впоследствии развивался какой-нибудь поэтический миф, у вавилонян о герое Гильгамеше, у греков – о Геракле. Если человек, сообщая другому, менее опытному, о том, что мертвые тела вредят живым людям, порождают болезни, ведущие к слабости и даже смерти, получался рассказ о злых мертвецах, об их вражде к живым, – то, из чего впоследствии создался миф о вампирах или упырях. Тогда это была единственная возможная форма передачи знания в обществе.

Поэзия, проза, наука, – все это было нераздельно слито в неопределенном зародыше, каким являлся первобытный миф. Но его жизненный смысл, его значение для общества представляется вполне определенным; это, опять-таки, орудие организации: социально-трудовой жизни людей.

Для чего собираются и передаются в ряду поколений знания людей о них самих, о жизни, о природе? Для того, чтобы с этими знаниями сообразовать, соответственно им направлять и соединять, вообще – чтобы на их основе организовать практические усилия людей. Первичный солнечный миф – описание смены времен года – давал необходимые руководящие указания для цикла земледельческих работ, а также для охоты, рыболовства, для всех тех, организация которых опирается на планомерное распределение труда по сезонам, на «ориентировку во времени». Миф о мертвецах давал указания для руководства гигиеническими мерами по отношению к трупам, напр., зарывать их достаточно глубоко, подальше от жилищ, и т. под. Знание примитивное, поэтическое, играло в тогдашней практике такую же организующую роль, как новейшие точные науки – в современном производстве.

Изменялось ли с тех пор по существу жизненное значение поэзии?

Вспомним, чем были поэмы Гомера, Гесиода для древней Греции: важнейшим воспитательным средством. – А что такое воспитание? Это – основная организационная работа, вводящая новых членов в общество.

Человеческая личинка обрабатывается и подготовляется в таком направлении, чтобы стать пригодным живым звеном системы общественных связей, чтобы занять свое место и выполнять свое дело в общем социальном процессе. Воспитание организует человеческий коллектив таким же образом, как обучение строю, дисциплине и боевым приемам организует армию.

Наши теоретики, считающие искусство, согласно аристократической и частью буржуазной традиции, «украшением жизни», своего рода роскошью в ней, не понимают, до какой степени они сами себе противоречат, когда в то же время признают за искусством воспитательное, т. е. именно практически-организационное значение.