Александр Богданов - О пролетарской культуре (1904-1924)

До сих пор еще поэзия рабочих слишком часто, вероятно, в большинстве случаев – не рабочая поэзия. Дело не в авторе, а в точке зрения. Поэт может и не принадлежать экономически к рабочему классу; но если он глубоко сжился с его коллективной жизнью, действительно и искренно проникся его стремлениями, идеалами, его способом мыслить, радуется его радостями и страдает его страданиями, – словом, слился с ним душою, – то он способен стать художественным выразителем пролетариата, организатором его сил и сознания в поэтической форме. Конечно, это может случаться не часто; и в поэзии еще меньше, чем в политике, пролетариату следует рассчитывать на союзников, приходящих извне.

Маленькое стихотворение в прошлом рабочего – поэта и экономиста –

Это лирика, но не лирика личного «я». Для рабочего, как отдельной личности, гудок, конечно, напоминание о подневольном труде, иногда почти орудие пытки. Но для растущего коллектива это – иное. «Субъект» поэзии, действительный ее творец, выражающий себя через поэта, не тот, что прежде, и не то находит в жизни. Это – дух товарищества.

Тут и «я» поэта на сцене; но оно ясно сознает свою роль и свое место; оно выступает для того, чтобы указать на действительного первичного творца этой поэзии – коллектив, на действительную, основную творческую силу – организованный труд. И поэт не останавливается на стадии чисто боевого, ударно-революционного сознания пролетариата – как это бывает с большей частью нынешних начинающих рабочих поэтов. Оно одно не дает пролетарской поэзии, – ведь дух боевого товарищества свойствен и солдатам. Поэт идет дальше и глубже, раскрывает культурно-трудовое сознание своего класса: «Чем сильнее звонкий молот будет бить, дробить, ковать… чем проворней будут двигаться приводы, шестерни…», – тем скорее наступит Заря, тем ближе царство Грядущего. В боях – победа над врагами; но только в развитии труда, в развитии силы производства – осуществление социального идеала.

Пролетарская поэзия еще в зародыше. Но она разовьется. Она необходима потому, что рабочему классу необходимо полное, целостное самосознание, и поэзия – часть его.

Она еще в детстве. Но и когда она вырастет, пролетариат не будет жить ею одною. Он – законный наследник всей прошлой культуры, наследник и всего лучшего, что он найдет в поэзии феодального и буржуазного мира.

Но ему надо взять это наследство так, чтобы не подчиняться царящему в нем духу прошлого, как это на каждом шагу бывает до сих пор. Наследство не должно господствовать над наследником, а должно быть только орудием в его руках. Мертвое должно служить живому, а не удерживать, не сковывать его.

И для этого пролетариату нужна своя поэзия. Чтобы не подчиниться чужому поэтическому сознанию, сильному своей многовековой зрелостью, пролетариату надо иметь свое поэтическое сознание, непреложное в своей ясности. Это новое сознание должно развернуться и охватить всю жизнь, весь мир творящим единством.

Пусть же растет и зреет пролетарская поэзия, и пусть она учит рабочий класс быть тем, к чему предназначила его истории: бойцом и разрушителем только по внешней необходимости, творцом – по всей своей природе.

Две грандиозные задачи стоят перед рабочим классом в сфере искусства. Первая – самостоятельное творчество: сознать себя и мир в стройных живых образах, организовать свои духовные силы в художественной форме. Вторая – получение наследства: овладеть сокровищами искусства, которые созданы прошлым, сделать своим все великое и прекрасное в них, не подчиняясь отразившемуся в них духу буржуазного и феодального общества. Эта вторая задача не менее трудна, чем первая. Исследуем общие способы ее решения.

Верующий человек, серьезно и внимательно изучающий чужую религию, подвергается опасности совратиться в нее, или усвоить из нее что-нибудь еретическое с точки зрения его собственной веры. Так, ученые христиане, исследователи буддизма, случалось не раз, делались сами буддистами вполне, или последователями нравственного учения буддизма; но бывало и обратное. А допустим, те же религиозные системы изучает свободный мыслитель, который во всех религиях видит проявление поэтического творчества народов; это – не полная истина, но часть ее. Угрожает ли ему такая опасность, как верующему ученому? Конечно, нет. Он может с величайшим восторгом воспринимать красоты и глубины учений, покоривших себе сотни миллионов людей: но он воспринимает их не с религиозной, а с иной, высшей точки зрения. Огромное богатство мысли и чувства, сорганизованное в буддизме, даст его сердцу и уму, наверное, больше, чем уму и сердцу ученого христианина, который, изучая, не может отделаться от скрытого сопротивления собственной веры, борющейся против «соблазна» чужой: но именно соблазна стать верующим буддистом для свободного мыслителя тут не существует, потому что не таков механизм его сознания, по-своему перерабатывающий религиозный материал.

И христианин, и свободный мыслитель воспринимают буддизм «критически». Коренная разница заключается в самом типе их критики, в ее основах – «критериях». Верующий не стоит выше предмета своего изучении, а приблизительно на одном уровне с ним. Он критикует с точки зрения своей догмы и своего чувства, ищет противоречий в чужих мифах, культе, моральных откровениях и, находя эти противоречия, неспособен оценить часто скрытую за ними поэтическую или жизненную правду: а если проникнет в нее, то поплатится противоречием с самим собой – «впадет в соблазн». Для него буддизм не может явиться культурным наследством чуждого мира: а если он сочувственно воспримет эту веру – она подчинит его и заставит отказаться от прежней.