Тимоти Мортон - Стать экологичным

Возможно, фотографии на самом деле крадут у вас душу. Или, пожалуй, фотографии показывают вам, что ваша душа вообще не ваша и что она наверняка не внутри вас, она не может быть каким-то паром в бутылке. Следовательно, область настраивания выступает чем-то вроде месмерического пространства животного магнетизма. В самом начале Нового времени данная сила одновременно открывается и вытесняется. Когда в фильме «Темный город» герой выясняет, что может «настраивать», это означает, что он обладает способностью к телекинезу: он способен совершать жуткое действие на расстоянии (о котором говорил Эйнштейн) [48] Фильм «Темный город» («Dark City»), реж. Алекс Пройас (New Line Cinema, 1998). .

Хотя Новое время предоставило агрокультурной логистике возможность разрушать Землю даже с большим успехом, чем раньше, оно также — по непреднамеренной иронии — высвободило не-агрокультурную («палеолитическую») идею взаимосвязанной, каузально-перцептуальной эстетической силы. Феноменологическая и герменевтическая философия (некоторые из ингредиентов этой книги) позволили заново открыть настраивание — о чем я вскоре расскажу. В Новое время люди заново открыли нечеловеческих существ за пределами разравнивающего всё подряд и овеществляющего понятия Природы, созданного словно специально для того, чтобы глушить наше чувство пространства настраивания, — возможно, так же, как «хорошо темперированный» клавир разработан для того, чтобы сократить число призрачных гармоник, преследующих звук в силу того, что он всегда должен быть физически воплощенным: не существует звука как такового, чистых тонов, есть лишь звук струны, звук какого-нибудь генератора синусоид. Следовательно, у объектов есть так называемый тембр, который не может быть каким-то произвольным дополнением. Явление похоже на что-то в этом роде: лучше понимать его не в рамках зрительной метафоры, не как какое-то украшение на торте, а скорее как тембр объекта, его одиночное качество, составленное из обширного множества внутренних и поверхностных качеств, благодаря которому объект есть то, что он есть, и в то же время связан со своим местом и с другими объектами вокруг него.

Мы заново открыли лавирующее братство и сестринство нечеловеческих существ, ранее приглаженных и упакованных в виде Природы и собственно «среды». Родство, как в сестринстве, как в роде человеческом , имеет отношение именно к жутковатой близости, в силу которой искусственно произведенный гуманоид, «репликант» Рой выкрикивает это слово («Родство!»), когда одной рукой затаскивает истекающего кровью врага на крышу высотного здания в конце «Бегущего по лезвию» — врага, воплощенного в агенте Декарде и принадлежащего тому же роду (что им обоим неизвестно) [49] Фильм «Бегущий по лезвию» («Blade Runner » ), реж. Ридли Скотт (Warner Brothers, 1982). .

Так что в результате несколько мистичного и ироничного поворота бегство человечества от «лавирования», то есть бегство от нашей собственной материальной воплощенности, от тембра, грозящего нам родством с шимпанзе, рыбами и дрожащими за окном листьями дерева, завершилось возвращением к лавированию. Гегель описывает, как история свершается на своей теневой стороне, и заявляет, что сова Минервы (тотем справедливости, символ Афин) вылетает в сумерках [50] Гегель Г. В. Ф. Философия права. М.: Мысль, 1990. С. 56. . Однако сова Гегеля не просто вылетела с наступлением сумерек. Она залетела прямо из одного сновидения в сны спящих, убежденных в том, что они уже проснулись и смахнули с себя все пережитки так называемой первобытности. Изучая настраивание, мы изучаем то, что присутствовало всегда: экологическую близость, то есть близость между людьми и нелюдьми́, которая была подавлена силой, что само привело к насилию.

Начать отслеживать полет — значит резко сменить курс на лавирование. И первым делом мы могли бы спросить — в контексте какого-нибудь сборника статей о лавировании и экологии, — действительно ли существительные не интересны, пока мы не уподобим их глаголам, то есть не наделим их потенциалом действия или силой, ведь существительные обозначают вещи, а вещи — это же статические сущности, скрывающиеся за явлениями, которые, как я утверждал, находятся в постоянном движении. Рассмотрим такое существительное: будущее . Будущее, или, как убедительно называл его Деррида, l’avenir (грядущее), радикально открытое будущее, служащее самим условием возможности предсказуемого будущего: действительно ли термин «будущее» не волнует, не приводит в движение? Что происходит в конце этого предложения? Грядет ли его смысл? Пребывает ли он в полной мере? Предложение что-то значит, однако вы пока не вполне понимаете, что именно, словно бы смысл, то есть тон, на который оно настраивается, лежал как раз за его концом, как слон, водоросль, вспышка гамма-излучения. Так вещь ли будущее? И что такое вещь? Не протаскиваем ли мы контрабандой базовую, принимаемую по умолчанию онтологию, еще даже не успев начать думать или говорить о мышлении, когда говорим, что «вещь» — это существительное , что существительное статично и что оно должно приводиться в движение, чтобы получить право войти в сборник статей о лавировании? Необходимо все объекты, какие только есть в мире, загнать в стойло, а потом прогнать их строем, пока они не свалятся от усталости, ведь именно такая работа делает их свободными?

Разве за всем этим не скрывается бинарная оппозиция движения и покоя , поддерживающая базовые (и в то же время неправильные) механистические теории причинности? Бинарная оппозиция, которая к тому же выступает частью искусственного, социального пространства неолитической агрокультуры, которой, чтобы воспроизводить саму себя, со временем понадобились выбросы углекислого газа? Основополагающее влечение (статичное или в движении?) ограничить (глагол; значит, с ним всё хорошо?) онтологическую двусмысленность (существительное; значит, оно под подозрением?), — влечение, которое является структурным (а куда деть прилагательные?) постнеолитическим социальным пространством, с его суровым темперированием пространства настраивания, превращенным в выкрашенную сепией антропоцентрическую согласованность с телосом «выживания».

Объектно-ориентированная онтология, как и деконструкция, — это способ мыслить, желающий снова сбить нас с толку, чтобы мы перестали понимать положение вещей, считающееся само собой разумеющимся. Язык как таковой сам входит в состав этого принимаемого за данность мира, и мифы о происхождении письма рассказывают о том, почему оно — неприятный сосед, жутковатая и странноватая сестра речи, подвижного, текучего, «живого» силового поля, которое, по легенде, напрямую связывало нас друг с другом до Падения, до современного города-государства. Неолитическое общество с его линейным письмом А и линейным письмом Б, нужными для учета скота, с длинными списками существительных, подобными накладным или же записям в бухгалтерских книгах, — это аутоиммунное расстройство, распространяющееся на собственные онтологические протоколы. Оно сводит мир к антропоцентрически откалиброванной материи, поддающейся манипуляциям, причем ему самому не нравится то, что оно делает, — разве не таково основное содержание историй о происхождении мира, известных по агрокультурным религиям? Теперь нам приходится пахать поле, а это отстой, ведь пахота отделяет нас от зверей и от собственной жизни, которая могла бы не ограничиваться выживанием (кровью и потом), но пахать надо. Нам не нравится сверхъестественная подвижность письма, его призрачная дифференциация и отсрочка, то есть тот факт, что оно не ограничивается учетом, составлением списков разного барахла. Нам нравятся четкие границы между письмом и речью, между моим полем и твоим, между Небесами и Землей, Богом и Человеком, человеческим и нечеловеческим (известным также под именем Природы), царем и крестьянином, глаголом и существительным. Однако столбики двойной записи в гроссбухе говорят нам об учете, который никогда не останавливается, в отличие от фантазий о том, как обнулить накладные и счета. Ведь кредит настраивается на дебет, а дебет — на кредит, то есть у нас имеется динамическая по существу система настраивания. Предложения никогда не обнуляются. Возможно, эти феномены объясняют то, почему мы говорим, что есть только две совершенно надежные вещи: смерть и налоги.