Джорджо Агамбен - Homo sacer. Суверенная власть и голая жизнь

Оно было, однако, отделено границей от нормального правового порядка: во времени — посредством в начале объявления состояния войны, а в конце — посредством акта военной контрибуции; в пространстве — точным указанием области его действия. Внутри этой пространственной и временной области могло случиться все, что было бы сочтено в действительности необходимым в соответствии с обстоятельствами. Чтобы указать на эту ситуацию, существовал древний и очевидный символ, который упоминает и Монтескье: статую свободы или справедливости накрывали покрывалом на определенный период времени [76] Шмитт, Карл. Номос Земли. М.: Владимир Даль, 2008. .

Являясь суверенным, номос обязательно связан как с естественным состоянием, так и с чрезвычайным положением. Поскольку для чрезвычайного положения неразличимость между Bia и Dike конститутивно, само оно оказывается не чем–то внешним и случайным по отношению к номосу, но, будучи состоянием, четко ограниченным, все же всегда предполагается номосом как нечто совершенно фундаментальное. То есть связь локализация — порядок всегда содержит внутри себя возможность своего собственного разрыва в форме «приостановки действия любого права». И когда мы рассматриваем общество tanquam dissoluta [77] Как бы распавшимся (лат.). , то в действительности мы имеем дело не с естественным состоянием (как с некоей предыдущей стадией, в которую снова впадают люди), но с чрезвычайным положением. Естественное состояние и чрезвычайное положение являются лишь двумя гранями одного и того же топологического процесса, в котором, как в ленте Мёбиуса или в лейденской банке, то, что полагалось как внешнее (естественное состояние), теперь оказывается внутри (чрезвычайное положение), и суверенная власть является именно этой невозможностью различения между внешним и внутренним, природой и исключением, physis и nômos. То есть чрезвычайное положение является не столько пространственно–временной приостановкой, сколько сложной топологической фигурой, в которой не только правило и исключение, но также и естественное состояние, и право, внешнее и внутреннее переходят одно в другое. Именно на этой топологической зоне неразличимости, которой было суждено оставаться сокрытой от права, мы должны, напротив, остановить наш взгляд. Скрытым основанием процесса (который мы сегодня все еще переживаем и который был тщательно описан Шмиттом), в ходе которого происходит разрыв, очевидный уже в эпоху Первой мировой войны, определяющей связи между локализацией и порядком древнего номоса земли, разрыв, приводящий к гибели всей системы взаимных ограничений и правил ius publicum еигораеит, является ситуация суверенного исключения. Этот процесс сводится к тому, что «юридически пустое» пространство чрезвычайного положения (во время которого закон осуществляется так, словно он приостанавливает собственное действие, и во время которого может, следовательно, происходить все, что суверен считал фактически необходимым) прорывает свои пространственно–временные границы и, выйдя за их пределы, стремится отныне стать всеобщим, совпасть с нормальным порядком, в котором таким образом открываются уже совсем другие возможности.

Если мы хотим схематически представить отношение между естественным состоянием и тем правовым состоянием, которое появляется в чрезвычайном положении, то можно прибегнуть к двум кругам, которые в начале представляются отличными друг от друга (рис. 1), а затем в чрезвычайном положении оказываются один внутри другого (рис. 2). Когда исключение стремится стать правилом, два круга совпадают в абсолютной неразличимости (рис. 3):

В этой перспективе не стоит воспринимать то, что происходит в бывшей Югославии, и, в более общих чертах, процессы распада традиционных государственных организмов в Восточной Европе как появление естественного состояния борьбы всех против всех, предваряющей заключение новых общественных договоров и возникновение новых национально–государственных локализаций. Это скорее проявление ситуации чрезвычайного положения как постоянной структуры юридически–политической детерриторизации. То есть речь идет не о регрессе политической организации в направлении более низких форм, а о событиях, объявляющих, как истекающие кровью гонцы, о новом номосе земли, который (если принцип, на котором он основан, не будет поставлен под вопрос) попытается подчинить себе всю планету.

Возможно, нигде парадокс суверенной власти не показывает себя настолько явно, как в проблеме учредительной власти и ее отношения к власти учрежденной. Положительное законодательство всегда формулировало эту доктрину с большим трудом и с трудом поддерживало это различие во всей его полноте. «Причина этого, — читаем в одном трактате по политической науке, — в том, что, если мы хотим придать истинный смысл различию между учредительной и учрежденной властью, придется неизбежно поместить их на двух разных уровнях. Учрежденная власть существует только внутри Государства: она неотделима от заданного конституционного порядка, и для нее необходимы государственные рамки, реальность которых она манифестирует. Учредительная власть, напротив, находится вне Государства; она ничем ему не обязана, существует без него и является источником, который никогда не сможет исчерпать никакое использование его вод» [78] Burdeau, Georges. Traité de science politique. Paris, 1984. Vol. IV. .

Отсюда происходит невозможность построить гармоничные отношения между двумя властями, которая возникает, в частности, не только когда речь идет о том, чтобы понять юридическую природу диктатуры и чрезвычайного положения, но также по поводу контролирующей власти, которая часто предусматривается в самом тексте конституций. Вопреки тезису, утверждающему изначальный и неизменяемый характер учредительной власти, которая никоим образом не может быть обусловлена и ограничена определенным правовым порядком и непременно остается вне любой учрежденной власти, все большую поддержку вызывает сегодня (в сфере более общего современного стремления регулировать все посредством норм) противоположный тезис, который стремится свести учредительную власть к контролирующей власти, предусмотренной конституцией, и оставляет в стороне как до–юридическую или просто фактическую ту власть, из которой родилась конституция.

Уже на следующий день после окончания Первой мировой войны Беньямин в выражениях, которые до сего дня вовсе не утратили своей актуальности, критикует эту тенденцию, представляя отношение между учредительной и учрежденной властью как отношение между насилием, которым устанавливается право, и насилием, которым оно поддерживается: «Правовой институт приходит в упадок, если пропадает осознание латентного присутствия в нем насилия. Примером этого процесса являются в наше время парламенты. Они представляют всем известное грустное зрелище, потому что перестали осознавать революционные силы, которым они обязаны своим существованием… Им не хватает чувства, порождающего право насилия, которое в них представлено; поэтому не удивительно, что они не принимают решений, достойных этого насилия, но, стремясь к компромиссу, заботятся о том, чтобы по возможности вести политические дела без насилия» [79] Benjamin, Walter. Zür Kritik der Gewalt II Gesammelte Schriften. Frankfurt am Main, 1974–1989. Vol. II. P. 144. . Но и другой тезис (тезис демократическо–революционной традиции), который приписывает учредительной власти статус суверенной трансцендентности по отношению к любому учрежденному порядку, тоже не может избежать парадокса, который мы здесь пытаемся описать. Хотя учредительная власть, будучи насилием, которым устанавливается право, и обладает несомненно более высоким статусом, чем насилие, которым право сохраняется, она, тем не менее, сама не содержит какого–либо основания, которое могло бы узаконить ее превосходство, и, более того, поддерживает с учрежденной властью неизбежно двусмысленные отношения начала и следствия.