Ольга Михайлова - Книжник [СИ]

— Раньше для мужчин, живших вне Лондона и крупных городов, где были публичные дома, не существовало практически никаких возможностей для блуда. Оставался только брак. Или онанизм.

Все молчали. Вершинин и Лаанеорг переглянулись. Они считали Книжника психом и сукиным сыном, но не до такой же степени? Поднятая тема была просто неприлична. В доме повешенного не говорят о верёвке. Впрочем, они-то как раз оказались в доме палача.

— А ты уверен, что романы правдивы? — насмешливо поинтересовался Вершинин.

— Да ведь это я вычитал между строк. Романы — просто бытовые зарисовки тех лет, речь-то там совсем о другом.

— И что тебя гнетёт? Радуйся, что живёшь в иные времена, — усмехнулся Веня.

— Я просто подумал, — глаза Парфианова в гнетущей скорби уставились на Шелонского и Вершинина. В глубине радужной затанцевало пламя, и Веня понял, что Книжник кривляется от души, — я просто подумал, что живи я в те времена, я мог бы тогда… полюбить женщину.

Ванда Керес была слишком занята своими мыслями. Сынок декана предложил ей встретиться завтра вечером у него дома. Это пахло зачётом. Но Жюли Левитина расслышала Парфианова и, хоть была блондинкой, прекрасно поняла его. «Гадина». «Урод».

Это была неправда. Парфианов был, в общем-то, хорош собой, во всяком случае, черты имел подлинно патрицианские. Нездешние какие-то, что встречались иногда на старинных портретах. Разве что взгляд был тёмный и сумрачный. Зрачок терялся в тёмной радужке, и, имея привычку внимательно вглядываться в собеседника, Адриан многих смущал. Сейчас он обратился к Шелонскому так, словно они были одни.

— Как это удивительно, наверное… любить. Дарить цветы, говорить комплименты. Знаешь, я им, в девятнадцатом веке… позавидовал. Слова-то какие… — он пролистал бледными пальцами страницы, — ухаживать, возбудить первый пыл в юном сердце, добиваться взаимности. Подумать только! О чем это они, а? Добиваться женщины? Как это? Ты можешь себе такое представить, Вень? — подлец явно намекал на то, что присутствующих тут дам их полнейшей доступности добиваться совершенно излишне.

Его поняли все, но никто не произнёс ни слова, Лаанеорг, что-то пробормотав о завтрашней консультации, потянулся с пустой бутылкой пива на выход. За ним двинулся и Вершинин. Ни слова не говоря, схватив сумки, в коридор выскочили, хлопнув дверью, девицы. Появившийся из душевой Мишель Полторацкий, с головой, обмотанной полотенцем, поинтересовался, где их очаровательные дамы? Узнав, что все откланялись, возмутился. «Чёртовы шлюхи, а ужин кто сготовит?» Ему было предложено ретироваться на кухню и самому что-нибудь сообразить.

Едва он исчез, Шелонский вопросительно взглянул на Адриана. Видя, что его не замечают, осторожно поинтересовался:

— Что-то случилось?

Книжник вяло поведал, как от визга потаскухи уронил у балюстрады стилос, а вместе с ним — утратил вдохновение, которое могло бы обогатить литературу. Математик Шелонский, мальчик неглупый и практичный, никогда не притязавший на обогащение кого бы то ни было, кроме самого себя, устраиваясь на соседней кровати и взбивая подушку, недоверчиво уточнил:

— Так это ты всё это устроил — из-за карандаша?

Парфианов с улыбкой поглядел на него, зевнул, потянулся и в недоумении поинтересовался, кто, собственно, и что устроил?

Шелонский откинулся на кровати. Самого Книжника они лишь однажды, на первом курсе, и то случайно, пригласили принять участие в подобной любовной пирушке — Вениамин не любил вспоминать об этом. До этого Шелонский и не замечал Книжника, — тот, уткнувшийся в очередную библиотечную инкунабулу, был для него привычной деталью интерьера. Все изменилось в одночасье, когда после очередной попойки всё закончилось тем, чем обычно и заканчивалось. Книжник, всю оргию не спускавший глаз с блудивших, смерил Шелонского злобным взглядом, и, не поняв этот взгляд, Веня, сам незнамо зачем, в хмельном раже крикнул Парфианову: «А ты-то что, Книжник, не стоит, что ли?»

Тот, нервный, возбуждённый и явно озлобленный, поднял на него страшные глаза, глаза палача, и зримо вышел из всегдашней отрешённости. Резко поднявшись, неожиданно остановился, чуть пошатнувшись, замер перед Шелонским, и, закусив губу, смерил его пылающим взглядом. Потом отступил, и, схватив вдруг голую подружку Полторацкого за шею, одним сильным движением толкнул её в сторону открытой двери балкона, так что она пролетела сквозь неё, не успев даже пискнуть, и больно ударилась бедром об ограду балкона. Девица не успела даже разогнуться, как Парфианов оказался сзади неё, его левая рука опять стальным хватом сомкнулась на загривке потаскушки, выдвинув её над перилами балкона так, что та свесилась вниз, отчаянно замахав в воздухе руками. Резкий толчок, и Адриан был в ней, пригвоздив её бёдра к перилам, брезгливо как нашкодившую кошку, поддерживая за загривок. Девица завизжала. С Полторацкого в секунду сошёл весь хмель, Шелонский побледнел, вторая шлюшка, вскрикнув вскочила на ноги, да так и застыла. Вмешаться никто не решился.

Внизу стали собираться люди, привлечённые видом голой девицы, которая от страха боялась сделать лишнее движение, лишь сотрясаясь от равномерных толчков Адриана и не переставая протяжно и тонко выть. Со стороны это не выглядело ни изнасилованием, ни любовным актом. Но абсолютно все были шокированы каким-то запредельным цинизмом и мерзостью происходящего.

Последний раз впечатавшись бёдрами в девицу, Книжник застыл, как изваяние, медленно приподнял её над перилами, отчего крик её внезапно оборвался, обнажив гнетущую тишину вокруг, и, затянув обратно на балкон, резко отпустил её шею, отчего она неуклюже плюхнулась на пол, как куль с мукой. Обведя окружающих глазами-блюдцами на мертвенно-бледном лице, она вдруг вскочила и, зажав руками рот, бросилась вон из комнаты.

— Во филологи отчебучивают! — крякнул под окном один из ошарашенных зрителей.

Книжник медленно прошествовал в комнату, ленивым движением набросил халат и, улёгшись на кровать, учтиво обратился к Полторацкому.

— Не принесёшь ли пива, Мишель?

Эта мягкая фраза, подействовала на компанию в комнате, как волшебное заклинание. Все они разом пришли в движение, засуетились, накидывая на себя шмотки и бормоча что-то невразумительное. Через несколько секунд комната опустела. Лишь на миг просунулась в дверь голова Полторацкого:

— Там только Жигулёвское, тебе пойдёт?

Адриан ничего не ответил, лишь уставив два чёрных немигающих глаза на сокурсника. Громко сглотнув, Полторацкий дёрнулся и исчез за дверью.

Книжник заметил, что с того дня Полторацкий начал говорить с ним на полтона тише, Шелонский тоже стал на порядок мягче и услужливей, а многие и вовсе усвоили в обращении к нему вежливо-отстранённое «вы», и то ли заигрывали, то ли заискивали. К самому Книжнику пришло тогда понимание того, что лучший способ зарекомендовать себя в глазах мерзавцев Человеком — сотворить какую-нибудь нечеловеческую мерзость. Он даже записал это себе в блокнот для памяти.