Ольга Михайлова - Книжник [СИ]

Книжник с готовностью согласился и направился в библиотеку. Заняв привычное место у окна, раскрыл нужный том, углубился в чтение. Но, как оказалось, думал совсем о другом. В голове мелькали фразы из недавно прочтённого Артюра Рэмбо, и они отвлекли его от книги. Парфианов снова углубился в страницу, и вдруг поймал себя на странном, незнакомом ранее ощущении: его, Книжника, всегда погружавшегося в любой текст, как свинец на морское дно, эти строки выбрасывал, словно толща воды — бутылочную пробку. Что за чёрт?

Книжник впервые читал Ленина, до того как-то не приходилось. Но что происходит? Адриан вчитался в третий раз и неожиданно для самого себя безапелляционно оценил прочитанное. «Да это же галиматья!»

Он сказал это вслух, и слова эти не были демаршем. Просто вырвались. Несколько студентов в зале обернулись на него. Адриан вздрогнул. «Идиот»- столь же категорично определил и самого себя. Прикрыл книгу руками: могли узнать переплёт. Несколько минут сидел молча, опустив голову.

Потом, чуть успокоившись, задумался. Человек, написавший текст «Материализма и эмпириокритицизма», мог быть кем угодно — расчётливым хладнокровным мерзавцем, политическим честолюбцем, или просто не шибко умненьким дурачком, одержимым сверхидеей, но… разве это может быть? Обозначить вслух, что основатель твоего государства городит галиматью — было чревато опасностью с треском вылететь из университета. Парфианов же университет любил, и вылетать из него не хотел. Но не ошибся ли он? Заглянул в тест снова. Нет. Это была галиматья, никаких сомнений. За эти годы он прочёл тонны философских трудов, и ему было с чем сравнить тезисы и аргументацию.

Адриан осторожно поднялся, аккуратно поставил первоисточник на место и, взяв с полки том БСЭ, методично законспектировал в тетрадь Шелонского нужную статью энциклопедии, где упомянутая выше галиматья была не просто мудро растолкована, но и обогащена смыслом, как понял теперь Парфианов, ей вовсе несвойственным.

Надо сказать, что на курсе Книжника бытовала какая-то странная девственность политического мышления, точнее сказать — стыдливое целомудрие, проявляющееся в крайней табуированности темы строительства коммунизма, — при полном отсутствии интереса к ней. Спросить сокурсника: «Ты веришь в коммунизм?» было столь же немыслимо, как поделиться с деканом подробностями вчерашней попойки.

Это целомудрие было свойственно и Адриану, никогда не задумывавшемуся о вопросах идеологии страны, в которой он жил. Он превращался в диссиденствующего неврастеника, только когда сталкивался с фактом невозможности получить желаемую книгу. Тут уж он ни в чём себе не отказывал, высказываясь порой многоэтажно, ибо только глупцы полагают, что просвещение облагораживает душу. Чем лучше образование, тем утончённее хамство, да богаче словарный запас, только и всего. «Почему я должен читать Бердяева в самиздате, чёрт возьми!?» — шипел Адриан в таких случаях, как растревоженная гадюка. «Почему последнее издание Ницше датируется пятнадцатым годом? Что за страна! Выродки! Где достать Гюисманса? Почему не публикуют д’Аннунцио? Будь всё проклято! Почему нигде не найти Шестова? Тоже мне — идеологи! Дай волю этим дебилам — они и Достоевского цензурировать будут!»

Но всё остальное? Адриан даже не знал, чем отличается партком от крайисполкома, как, впрочем, и многие его ровесники.

Потеря непорочности духа была драматичной. Он вспомнил, что идеолог их группы Катька Бадягина, которую он едва замечал, внучка какого-то революционера-чекиста, чьим именем была названа одна из школ города, была единственной на факультете — помешанной на комсомольской работе и верящей в коммунизм. Сокурсники, если уж речь заходила о ней, всегда спорили, дура ли Бадягина или хитрая карьеристка? Ничего третьего даже не предполагалось.

Да, только дурак или карьерист мог в глазах сверстников Парфианова служить табуированной идее. И всё же неожиданное понимание, что не опошление в поколениях, а изначальная пошлость может лежать в основании целого государства, болезненно шокировало Книжника.

Вернувшись в общагу, Адриан протянул конспект Шелонскому. Долго молчал, наконец, поделился последним впечатлением. Замечал ли Веня, что писания Ленина чудовищно глупы и пошлы донельзя? Вениамин выслушал с удивлением. Он столь же мало, как и Адриан, задумывался о вышепоименованных материях, бездумно переписывал лекции и был озабочен совсем иными вопросами. Мысль о том, что самое цитируемое лицо страны, по определению Парфианова, «или дурак, или сукин сын», ему в голову никогда не приходила.

Но и, рассмотрев её с подачи Книжника, Вениамин не проявил видимой заинтересованности. Какая разница, в конце-то концов, был ли тщательно сохраняемый в Мавзолее труп умным и порядочным при жизни? Но, внимательно вглядевшись в тёмные глаза Адриана и его насупленные брови, Вениамин понял, что тот и впрямь считает это значимым. И то, что подобное могло занимать Парфианова, удивило Шелонского по-настоящему: Веня был далёк от того, чтобы считать Книжника глупцом, но разве умных людей волнует подобная чепуха?

Вопрос о том, что может волновать умных людей, сложен и неоднозначен. Возможно, самым верным ответом на него будет утверждение, что умные люди потому и умны, что предпочитают вовсе не волноваться. Что ж, возможно и так, но тем труднее будет объяснить некоторые вещи, кои уже настоятельно требуют объяснения. Если в двадцать три года нашего героя не слишком волнуют женщины и не очень-то беспокоят деньги, иначе бы он выбрал иное, не столь бесприбыльное занятие, если он склонен рыться в старых пыльных книжных развалах и безразличен к карьере — что же волнует Книжника, чего он ищет, листая пожелтевшие страницы полуистлевших инкунабул? Объяснить это трудно, но придётся.

Дело в том, что Книжник искал… Истину.

Адриан не мог вспомнить, когда мысль о необходимости найти её впервые овладела его умом, но довольно рано из обилия первоначальных впечатлений он вынес некую смутно ощущаемую неудовлетворённость. Его считали странным ребёнком, ибо он никогда не мог дать ответ на вопрос, понравилась ли ему прочитанная книга, находит ли он интересным тот или иной фильм, что думает о том или ином человеке? Адриан понимал, о чём его спрашивают, но не мог понять, почему нечто должно нравиться или не нравиться ему? И — чем?

На него смотрели с недоумением. С головой, что ли, не то что-то? Впрочем, присущие Адриану с детства бесспорные математические способности и умение превосходно излагать прочитанное не давали оснований для серьёзного беспокойства. Перерастёт.

В это время его родители развелись, сестра пожелала жить с матерью, Адриан, двенадцатилетний — с отцом. Он никогда не сожалел о своём выборе, избавившись от навязчивой материнской опеки и вечных родительских скандалов. У них с отцом была возможность не мешать друг другу, но Арнольд Михайлович изредка всё же задавал сыну несколько деликатных вопросов. Получал спокойные и вежливые ответы. Слишком спокойные и вежливые, чтобы быть искренними. Отец понимал это, но предпочитал «не лезть мальчику в душу» и, пожалуй, действовал правильно.