Ольга Михайлова - Книжник [СИ]

— А не кажется тебе, — почесал за ухом Насонов, — что все эти вопросы давно потеряли актуальность? Общество от резкой критики ленинизма-сталинизма перешло к умеренной и даже восхвалению достижений социализма. Про террор говорят все меньше и меньше. Сторонники либерализма в условиях «консервативной революции» в России превратились в политических маргиналов и аутсайдеров. Исследование истории «революционной ереси» мало кому интересно: это уже вчерашний день.

— Нет, — возразил Парфианов. — Ленинизм-сталинизм и террор — это хвост дракона. Нужно исследовать их причины и генезис, а он лежит в тех глубинах, которые являются у нас «священной коровой». Но я вовсе не сторонник либерализма. Я — консерватор-христианин, и даю оценку событий не с точки зрения истории или политики, а с точки зрения морали. И меня не очень-то волнует, назовут ли меня маргиналом или аутсайдером. Я это переживу.

— Все это уже обсуждено в девяностые.

Парфианов покачал головой.

— Совсем нет. Мы в те годы ещё не осмысляли себя в контексте свободы, не были теми, кто мог бы все осмыслить и сделать правильные выводы. Именно сегодня пришла пора осмысления и переосмысления всего багажа российской культуры. И я напишу об этом книгу, — настойчиво повторил он.

Книга родилась за сорок дней. Он писал, как одержимый, глаза пекло от света монитора.

Большевики, полагал Парфианов, вовсе не были пришельцами из космоса. Свой генезис они прекрасно знали и вычленяли правильно. Не возвели же они на пьедестал Фёдора Достоевского. Если просто нужен кумир — вот, бери его и ставь идолом. Но роман «Бесы» был запрещён до конца пятидесятых. При этом в России прекрасно понимали значимость книг: Ленин признавался, что роман Чернышевского его «глубоко перепахал». Бунин говорил, что книжные образы для него значили куда больше, чем живые люди, Бердяев утверждал то же самое, да и сам Книжник прекрасно помнил разговоры со своими книжными фантомами.

Сейчас фантомы ожили снова. Он лихорадочно выбрасывал на экран монитора страницы воспоминаний современников, биографий, читанных и законспектированных когда-то критических работ, потом вычитывал шестисотлистовые фолианты, оставляя только то, что могло пригодиться. Ему не приходилось что-то обдумывать: мысль проступала сама, без его усилий. Книжник понял, что это новое видение литературы даётся ему так легко потому, что где-то в нем самом всё это было уже давно обдумано и выверено его Истиной, Христом. «Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые. Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь. Итак, по плодам их узнаете их…» По плодам он и оценивал.

Всплывали в памяти и гасли давние литературоведческие споры с Насоновым, разговоры с Лихтенштейном и Коганом. Вскоре Книжник понял, что лучше всего сделать своих учителей и друга реальными героями романа, и дать им возможность высказаться, одновременно — он порадовался возможности преодолеть смерть, оживив Лихтенштейна и умершего несколько лет назад Когана. В итоге Коган превратился в зав. кафедрой русской литературы Бориса Голембиовского, Лихтенштейн, сильно помолодев, воплотился в Марке Ригере, полагавшем, что рукописи современных писателей не только не горят, но и не тонут, а Насонов стал Александром Муромовым, филологом от Бога, считавшим, что филология как таковая может существовать и без литературы.

Книжник быстро разработал фабулу, сделав героев одинокими людьми: это освобождало им вечера. Потом придал судилищу четырёх бобылей-филологов вид не то инквизиционного Священного трибунала, не то заседания Ватиканской комиссии по канонизации святых, которые шли в форме диспутов «адвоката Бога» и «адвоката дьявола». Он ничего не придумал: именно эти заседания стали прообразом системы оппонирования при современных защитах диссертаций.

Он проанализировал Жуковского, прочтя воспоминания и несколько критических работ о нем. Улыбнулся — и ему точно улыбнулся Христос. Проступила кристальная в своей чистоте душа: увлечение идеями самосовершенствования, дневники с целью «познать самого себя», выработать собственные жизненные принципы. Безгневный и мягкий, бескорыстный и благостный, Жуковский был не от мира сего, жил в неясностях души, в туманных мерцаниях сердца, был искренне умилен жизнью, таинствами веры и мистериями бытия, дух его тоже, как дух Книжника, спокоен, точно дремотен. Даже жизненные драмы, вроде погибшей любви к Марии Протасовой, не разбивали сердце певца спящих дев. Его доброе слово неизменно совпадало с добрым делом, он пользовался своей близостью к трону, чтобы вступаться за всех гонимых и опальных. Ни один из писателей не отзывался на такое количество просьб о помощи, протекции, об устройстве на службу, о назначении пенсиона, об облегчении участи, сколько выполнил их Жуковский. В российской словесности от его присутствия стало светлее…

Грибоедов оказался клинком другого закала. Личность пришлось складывать из дневников, писем, официальных документов и слов современников. Но мнения драматурга о себе граничили с актёрством, документы ничего не проясняли, воспоминания же современников были крайне противоречивы. Чем больше Книжник читал, тем более мрачнел, понимая, что имеет дело с непорядочным человеком. Это был закон мемуаристики: после смерти такого человека мало кто хочет ворошить былое, друзья оставляют несколько приторно-нежных и лживо-витиеватых строк, а на случайных знакомых, толком не знавших умершего, действуют обаяние имени покойника и принцип «de mortuis aut bene…» Через пять-семь десятилетий невысказанные упрёки забываются, остаётся сладкая ложь… «Грибоедов родился с характером Мирабо», обронил Фаддей Булгарин, и это отнюдь не было комплиментом. Всплыла вина Грибоедова, стравившего своих друзей, в организации дуэли и гибели одного из них. Всплыли, по словам Пушкина, озлобленный ум, слабости и пороки, репутация отчаянного повесы, лермонтовская желчь и злость. Его талант был чумной бациллой: ведь сколько подражаний было нелепому образу Чацкого, сколько бездельников породило его знаменитое «служить бы рад, прислуживаться тошно…» И выливать столько злобы да дурного сарказма, выдаваемого за ум, на неокрепшие детские мозги?

Гоголь был первым и последним автором, считавшим: «Кто заключил в себе талант, тот чище всех должен быть душою». Никто в русской литературе больше Гоголя не был объят мучительным сознанием ответственности поэта за написанное им. После Гоголя это уже никого не интересует. Собственно это и есть пограничное состояние морали писателя: либо он полагает, что талант обязывает его к сверх моральности, либо уверен, что дарование освобождает от морали. Гоголь ни разу за всю жизнь не совершил ни одного недостойного поступка. Странности — были, подлостей — нет. Иногда завирался, психовал… кошку утопил однажды в детстве, за дьявола приняв. Странен был, что и говорить… Но нормальный «Мёртвые души» и не написал бы… Николай Васильевич подлинно стремился к самосовершенствованию, алкал добродетели и по-настоящему боролся со своими пороками. Отказавшись раз навсегда от всякого комфорта, отдав своё имение матери и сёстрам, он мог, указывая на свой маленький чемодан, сказать: omnia mea mecum porto, — потому что в нём действительно было всё его достояние.