Эрик Хобсбаум - Марксизм в эпоху II Интернационала. Выпуск 1.

Даже если плехановское изложение многим обязано «Анти-Дюрингу» Энгельса и «Людвигу Фейербаху» и является частью той разработки марксистской теории, которую начал Энгельс в конце 80-х годов и продолжили Каутский, Лафарг и Антонио Лабриола, а также и сам Плеханов в последнее десятилетие века, марксизм Плеханова отличается – как показал Валицкий [34] – тем, что он подчеркнул понятие детерминизма и необходимости. То, как он отстаивал научную истину, заставляло трепетать. Его отказ от «морализма» и «субъективизма» был полон страсти. Его приверженность теории и ортодоксальности – безусловно, самая непримиримая и воинственная.

Поскольку Плеханов считал, что история человечества развивается согласно незыблемым законам, «не зависимым от человеческой воли и скрытым от человеческого сознания», он постулировал, что ее «последнюю инстанцию» «определяет» «развитие естественных производительных сил» вплоть до того момента, когда «определенная экономическая база» «должна неизбежно породить соответствующую идеологическую надстройку». Например, в общественных науках место «буржуазной общественной науки» займет «научный социализм», а «буржуазной экономии» – «социалистическая экономия» [35].

Для него марксизм являлся «великой революцией в социальных науках», столь же великой, как дарвиновская революция в теории эволюции и революция Коперника в астрономии, революцией, которая прежде всего позволила человеку открыть «объективные законы развития», а затем посредством «точного изучения их действия» превратить необходимость в «послушную рабу разума» [36]. Марксисты, вооруженные диалектическим материализмом, который определяется как «философия действия», сумеют «приплыть по течению истории» к «конечной цели» – социализму, неизбежной «действительности будущего». Научный социалист будет «твердо убежден» в «неизбежности» прихода социализма, понимая, что этот приход гарантирован всем ходом общественного развития, так же как он уверен в том, что «солнце, „севшее“ сегодня, не поленится „взойти“ завтра» [37].

В то время как детерминизм и вера Плеханова в рациональное познание гармонировали с духом времен натурализма и позитивизма и были свойственны большей части его соратников по марксизму, особенности и глубину его «необходимости» и веры в марксистскую науку, видимо, следует связывать с теорией и революционной стратегией, разработанными им в 80-е годы в полемике с «субъективистами» и «моралистами» из народников, которую он продолжал до конца своих дней. Плеханов полагал, что русские революционные социал-демократы, решившие свергнуть царизм и к тому же какой бы то ни было буржуазный капитализм, совершат «буржуазную» революцию, примут власть буржуазии и капиталистическое развитие как историческую необходимость и с помощью самодисциплины будут воздерживаться от власти вплоть до того времени, когда Россия созреет для социализма. Эту дисциплину и это самоограничение, основанные на вере в неизбежность европейского пути России к социализму, необходимо было оправдать и объяснить [38].

Для Плеханова пробным камнем верности марксизму было принятие и безоговорочная защита философских, экономических и социально-исторических взглядов Маркса и Энгельса, которые он рассматривал как исчерпывающее и всеобъемлющее мировоззрение. Например, еще в 1882 году, когда он сам только что стал марксистом и марксизм еще не превратился в доктрину, он уже критиковал С.М. Степняка-Кравчинского за то, что тот был слишком терпим к разного рода социалистическим теориям, и предлагал превратить «Капитал» Маркса в «прокрустово ложе для всех сотрудников „Вестника народной воли“» [39]. В 90-е годы он уже был так близок к тому, чтобы сделать прокрустово ложе из марксистской ортодоксальности, что даже заслужил упрек самого Энгельса: «Жорес стоит на верном пути. Он учится марксизму, и не следует его слишком торопить. И он уже сделал довольно большие успехи… Впрочем, не будем требовать излишней ортодоксальности!» [40].

Поэтому не удивительно, что, когда в 1898 году Бернштейн и Конрад Шмидт вознамерились оспорить некоторые элементы марксистской теории, Плеханов тут же увидел в этой «критике» покушение на «современный социализм в его целом» и яростно ринулся на защиту «социалистической теории… неприступной крепости, о которую разбиваются все вражеские силы» [41]. В борьбе против немецких ревизионистов и русских «легальных марксистов» и «экономистов» Плеханов стал бесстрашным поборником марксистской ортодоксальности и привил русской социал-демократии тот воинственный дух, ту научную непримиримость и ту нетерпимость, которые с той поры стали для него характерными.

Плеханов гораздо меньше интересовался аргументацией «критиков» марксизма, нежели их ролью, или «исторической миссией», которая, на его взгляд, состояла в том, чтобы выхолостить марксизм, лишив его «социально-революционного содержания», разрушить шаг за шагом «диалектику, материализм, учение об общественных противоречиях, как о стимуле общественного прогресса; теорию стоимости вообще и теорию прибавочной стоимости – в частности», понятие «социальная революция и диктатура пролетариата», «необходимые составные части Марксова научного социализма», «духовное оружие» пролетариата в его борьбе против буржуазии [42]. Он выступал даже против обычного обсуждения теории обнищания или теории стоимости, считая это «эквивалентом молчаливого принятия теории оппортунизма [буржуазного или реформистского]», и пришел в ярость, когда узнал, что в ответ на слова Каутского о том, что одним из грехов Бернштейна был отказ от теории стоимости, Адлер засмеялся и сказал: «Ну и что?» [43]

В то время, когда он боролся против Конрада Шмидта и неокантианства, он, должно быть, пришел в ужас, услышав, что Каутский утверждает, будто «неокантианство меня смущает меньше всего» и что «в крайнем случае нужды» оно даже совместимо с исторической концепцией Маркса и Энгельса [44]. Для Плеханова

«философия Канта – это тот „опиум“, с помощью которого [буржуазия надеется] усыпить пролетариат, пролетариат, ставший более „требовательным“ и менее управляемым. Неокантианство стало модным у господствующего класса как духовное оружие в борьбе за свое существование» [45].

Не случайно в то время, когда Конрад Шмидт жаловался, до чего дошел Плеханов, лишь бы «подорвать политический кредит» людей, которые были с ним несогласны в области философии [46], Вера Засулич, преданный и любимый друг, «тонко» допускала, что Плеханов имеет особый дар полемизировать «так, что вызывает в читателе сочувствие к своему противнику» [47]. Но у Плеханова не было времени для «товарищеских приемов в полемике», которые, конечно же, не подходили для «отступников»-ревизионистов, кого «ортодокс» не должен уже считать своими «товарищами», а должен «вести смертельную борьбу с ними» [48]. Поэтому не удивительно, что он так решительно осуждал немецких социал-демократов за отказ исключить Бернштейна из партии [49] и приписывал эту слабость распространению оппортунизма среди европейской социал-демократии и неверному представлению о свободе мнений, как будто политическая партия была академией наук: