Эрик Хобсбаум - Марксизм в эпоху II Интернационала. Выпуск 1.

В Германии социальные науки не только были оторваны от специализированной и автономной экономической науки, но относились с недоверием также к специализированной социологии (считавшейся английским и французским изобретением) и, как случалось в других странах, имели ярко выраженный левый уклон [43]. Действительно, социология как самостоятельная дисциплина стала утверждаться в Германии только в последние годы перед первой мировой войной (1909). Однако если мы посмотрим на работы социологов того времени, то увидим, что, как бы они ни хотели определить себя, явственно чувствовалось, как, впрочем, и впоследствии, влияние Маркса. Готхайн [44] – а его подход к социальным наукам был более убедительным, чем у Кетеле, и «более логичным и последовательным», чем у самого Копта, – не сомневался, что Маркс и Энгельс дали самый эффективный толчок исследованиям в области этих наук. В 1912 году, в конце рассматриваемого нами периода, один из наиболее авторитетных американских социологов, Олбион Смолл, так оценивал роль марксизма: «Маркс был одним из немногих действительно великих мыслителей в истории социальных наук… Я не уверен в том, что Маркс добавил к социальным наукам какую-то четко выраженную формулу, но я уверен в том, что, по конечной оценке истории, в области социальных наук ему принадлежит такое же место, какое признано за Галилеем в области естественных наук» [45].

Несомненно, что политический радикализм многих социологов (марксистов или немарксистов), близких к социал-демократическим движениям, как это было в Бельгии, благоприятствовал влиянию марксизма. Леон Виньярский – его теории, теперь позабытые, можно назвать в какой-то мере марксистскими – опубликовал в «Нойе цайт» (1891, №1) очерк о социализме в русской Польше. Прямое воздействие Маркса на ученых-немарксистов может быть проиллюстрировано тем, что среди основателей немецкого социологического общества мы найдем Макса Вебера, Эрнста Трёльча, Георга Зиммеля и Фердинанда Тенниса, о котором говорили: «Кажется ясным, что четкое изложение Марксом наиболее негативных аспектов конкуренции… имело влияние… уступающее только влиянию Томаса Гоббса…» [46]. Журнал Макса Вебера «Архив фюр социальвиссеншафт унд социальполитик» стал, возможно, единственным печатным органом, открытым для тех, кто или был близок к социализму, или находился под его влиянием, или прямо отождествлял себя с ним.

Не приходится много говорить об эклектической мешанине марксизма и позитивизма, об антимарксистской полемике, развернутой представителями австрийской, польской, русской и итальянской социологии, кроме того, что и эти факты подтверждают присутствие марксистских идей в них. Еще меньше можно сказать по поводу обособленных по культуре стран, в которых социология и марксизм практически отождествлялись, как это случалось у немногочисленных ученых-сербов. Необходимо все-таки подчеркнуть удивительно слабое влияние марксистских идей во Франции: достаточно вспомнить Дюркгейма. Даже если французские социологи, республиканцы и дрейфусары левой ориентации и некоторые из наиболее молодых сотрудников журнала «Анне сосиоложик» и стали социалистами, определенное марксистское влияние, и притом весьма спорное, может быть обнаружено только в работах Хальбвакса (1877 – 1945) – и то лишь после 1914 года.

Если продолжить ретроспективное чтение интеллектуальной истории, с тем чтобы выявить ученых, признанных впоследствии отцами современной социологии, то, даже если мы ограничимся рассмотрением наиболее авторитетных в последнем двадцатилетии прошлого века социологов (Гумплович, Ратценхофер, Виньярский и др.), мы придем к выводу, что марксистское влияние было сильным и неоспоримым. То же самое можно сказать по поводу области знаний, которую мы сегодня называем «политическими науками». Традиционная политическая «теория государства», разрабатывавшаяся, в тот период в основном философами и юристами, конечно, не была марксистской; однако, как мы уже заметили, брошенный историческим материализмом философский вызов был принят, и на него последовали многочисленные ответы. Конкретное исследование того, каким образом политика действует практически, вместе с такими новыми областями изучения, как социальные движения и политические партии, испытало на себе самое непосредственное влияние марксизма. Мы, конечно, не хотим сказать, что в период, когда возникновение политической демократии и массовых народных партий делало классовую борьбу и политическое руководство массами (или их сопротивление такому руководству) вопросом острой практической значимости, теоретики должны были обязательно обращаться к Марксу для того, чтобы вскрыть механизм этой борьбы. В трудах Острогорского (1854 – 1919) – как и у Токвиля, Бажео или Брайса – не обнаруживается никаких признаков влияния Маркса, что очень нетипично для русского ученого. Однако учение Гумпловича, по мнению которого государство всегда является инструментом господства меньшинства над большинством (теория эта могла оказать какое-то влияние на Парето и Моску), каким-то образом исходило из учения Маркса, а влияние Маркса на Сореля и Михельса несомненно. Добавить по поводу этой области исследований нечего, ее успехи в то время были весьма незначительными по сравнению с предшествующими периодами.

Если в социологии ясно прослеживалось влияние идей Маркса, то крепость официальной академической историографии отчаянно сопротивлялась подобным вылазкам, особенно в западноевропейских странах. И речь шла об обороне не только от социал-демократии и революции, но и от всех социальных наук. Историография отвергала исторические «законы», примат сил, отличных от политики и идей, эволюцию через предопределенные стадии и подвергала сомнению законность какого-либо исторического обобщения. «Основной проблемой, – утверждал молодой Отто Гинтце, – всегда был старый и спорный вопрос о „возможности“ того, чтобы „исторические явления“ имели точность закона» [47]. Или же, как это было сказано более определенно в одной из рецензий на произведения Лабриолы, «история была и может быть только описательной наукой» [48].

Таким образом, врагом считался не только Маркс, но любое вторжение социальных наук в область истории. В ожесточенных спорах в Германии, происходивших приблизительно в середине 90-х годов и имевших международный отклик, противником, на которого нужно было обрушиться, были теории не только Маркса, но и Карла Лампрехта, историография, вдохновленная Контом, или любая экономическая история, к которой относились явно подозрительно и которая имела тенденцию выводить политическую историю из социо-экономического развития, и даже вообще любая экономическая история [49]. Однако было ясно, что даже в Германии марксистское влияние отмечалось и у тех, кто критиковал любую «коллективистскую» историю, так как она, по существу, основывалась на «материалистическом понимании истории» [50]. В свою очередь Лампрехт (поддержанный более молодыми историками, такими, как Р. Эренберг, чей труд «Век Фуггеров» подвергся аналогичным нападкам) утверждал, что его обвинили в «материализме», чтобы таким образом отождествить с марксизмом. Однако поскольку «Нойе цайт» хотя и критиковала его, но утверждала, что он больше, чем все остальные буржуазные историки, «приблизился к историческому материализму», ортодоксов это мало убедило, и они сделали следующий вывод: «Возможно, он взял от Маркса больше, чем хотят это признать ученики Маркса» [51].