Гарет Джонс - Марксизм во времена Маркса

В 1886 году Энгельс писал о Марксе: «Маркс стоял выше, видел дальше, обозревал больше и скорее всех нас» [МЭ: 21, 301]. Что бы мы ни думали о вкладе самого Энгельса в разработку марксизма, нельзя сомневаться в основополагающем значении этого его утверждения. То, о чем Мозес Гесс предупреждал и с энтузиазмом описывал в упомянутом нами письме и что Энгельс с неменьшим энтузиазмом обобщил в трех словах («Маркс был гений» [МЭ: 21, 301]), было ясно с самого начала. Письмо Маркса отцу, написанное, когда ему не было и девятнадцати лет, свидетельствует о его беспредельной страсти к синтезу в сочетании со способностью не только работать с материалом, который он анализировал, но и глубоко критически относиться к своей работе. Он неуклонно шел от общих оценок к более конкретным, отнюдь не упиваясь собственными достижениями, трезво признавая, однако, относительные заслуги собственной деятельности. Говоря о своей первой попытке кратко изложить философию права, он писал: «Трихотомические деления проходят через всю систему; она изложена с утомительной растянутостью, а римские понятия были искалечены самым варварским образом для того только, чтобы можно было втиснуть их в мою систему. Но, с другой стороны, я полюбил предмет и приобрел способность обозревать его в целом…» Следующий фрагмент говорит о том, что он был неспособен продвигаться вперед, не обобщая:

«…Я написал новую метафизическую систему принципов, в конце которой опять-таки вынужден был убедиться в непригодности как этой системы, так и всех моих прежних попыток». Глубокая неудовлетворенность таким подходом заставила его искать решение проблемы в совсем ином направлении: «…Я перешел к тому, чтобы искать идею в самой действительности. Если прежде боги жили над землей, то теперь они стали центром ее.

Я уже раньше читал отрывки гегелевской философии, и мне не нравилась ее причудливая дикая мелодия. Я захотел еще раз погрузиться в море, но с определенным намерением – убедиться, что духовная природа столь же необходима, конкретна и имеет такие же строгие формы, как и телесная; я не хотел больше заниматься фехтовальным искусством, а хотел испытать чистоту жемчуга при свете солнца». Но прежде чем этот этап можно было считать завершенным, одностороннее отрицание Гегеля, основанное лишь на отрывочном знакомстве с его трудами, уступило место более спокойной его оценке (хотя как всегда критической), в результате чего им снова овладело страстное желание к позитивному обобщению: «Во время болезни я ознакомился с Гегелем, от начала до конца, а также с работами большинства его учеников… Здесь обнаружились в спорах различные, противоположные друг другу взгляды, и все крепче становились узы, связавшие меня самого с современной мировой философией, влияния которой я думал избежать; но все звуки утихли, меня охватило настоящее неистовство иронии, чтó легко могло случиться после того, как столь многое подверглось отрицанию» [МЭ: 40, 13, 14, 15, 16].

Безусловно, подобные и некоторые другие замечания, содержавшиеся в том же письме, не были еще последовательной концепцией мира. Тем не менее они важны как свидетельство интенсивного поиска новых рамок для обобщений, чтобы иметь возможность постепенно охватить более широкий и глубокий круг знаний. В тот момент, когда перед Марксом появился на горизонте принцип «поиска идеи в самой действительности», возникло то напряжение, которое не могло получить разрешения в рамках философии как таковой. Вслед за этим предчувствием с настойчивой необходимостью заявили о себе два следующих момента (получившие, правда, законченную форму лишь несколько лет спустя): первый состоял в том, что неразрешимость философской проблематики прошлого объяснялась попытками философов найти решения в самой философии, то есть в границах самой абстрактной по форме теории – границах, которые она сама себе ставила; второй заключался в том, что конструкция соответствующей теоретической формы должна представлять собой связующее звено между теорией и практикой.

Этот последний принцип превращал все теоретические решения в переходные, неполные и «разнонаправленные» (в противоположность последовательности философии прошлого, которая сводила счеты лишь сама с собой). Словом, он превращал эти решения в подчиненные (поскольку диалектически они, естественно, были подчинены) сложной динамике общественной практики в ее саморазвитии. Он предусматривал упразднение в ходе исторического процесса любого философского концептуализма, включая новейший, в той мере, в какой последний зависит от расстановки общественных сил и антагонизма внутри них. Именно этот аспект привел тех толкователей Маркса, которые не могли понять диалектики теории и практики, к тому, что они придали новой концепции мира лишь чисто эвристическое значение, да и то весьма ограниченное. Ниже мы увидим, каким путем Маркс пришел к некоторым своим радикальным выводам; однако прежде мы должны познакомиться с некоторыми наиболее важными аспектами его новых обобщений, разработанными в сознательной оппозиции к философским системам его предшественников.

В очерке о Фейербахе Энгельс следующим образом резюмировал свою позицию в отношении характера проблем философских систем прошлого:

«У всех философов преходящей оказывается как раз „система“ и именно потому, что системы возникают из непреходящей потребности человеческого духа: потребности преодолеть все противоречия. Но если бы все противоречия были раз навсегда устранены, то мы пришли бы к так называемой абсолютной истине, – всемирная история была бы закончена и в то же самое время должна была бы продолжаться, хотя ей уже ничего не оставалось бы делать. Таким образом, тут получается новое, неразрешимое противоречие. Требовать от философии разрешения всех противоречий, значит требовать, чтобы один философ сделал такое дело, какое в состоянии выполнить только все человечество в своем поступательном развитии. Раз мы поняли это, – а этим мы больше, чем кому-нибудь, обязаны Гегелю, – то всей философии в старом смысле слова приходит конец. Мы оставляем в покое недостижимую на этом пути и для каждого человека в отдельности „абсолютную истину“ и зато устремляемся в погоню за достижимыми для нас относительными истинами по пути положительных наук и обобщения их результатов при помощи диалектического мышления» [МЭ: 21, 278].

Важным моментом анализа Энгельса является то, что новая концепция мира, вскрывающая главное противоречие самого метода трактовки старыми системами отношений между абсолютной и относительной истинами, должна быть открытой системой , которая на место философа-одиночки ставит коллективный субъект последовательно сменяющих друг друга поколений, которые будут продолжать двигать вперед знания в ходе прогрессивного развития человечества. Безусловно, исключительное влияние Маркса на историю человечества в целом нельзя отделить от факта, что он дал в корне новое определение философии как коллективной науки, в которую в зависимости от обстоятельств вносят свой вклад многие поколения в соответствии с их потребностями и возможностями. В этом смысле, учитывая радикальную переориентацию всей структуры знаний как большого коллективного труда, может существовать понятие «марксизм», но не «марксисты»: последние представляют собой социально-политические группы, объединенные приверженностью одному направлению, а для нового мировоззрения характерно то, что его становление требует непрерывных переоценок и обновлений, коль скоро условия последующих этапов его развития существенным образом меняются в процессе развития истории и совершенствования знаний.