Гарет Джонс - Марксизм во времена Маркса

Особенно активные споры вызвало его мнение – которое он упорно отстаивал – о том, какие новые возможности открывает всеобщее избирательное право и отход от старых позиций по вопросу о восстании: его принципы были четко сформулированы в одной из его последних работ – комментариях к «Классовой борьбе во Франции с 1848 по 1850 г.» Маркса (1895). Именно объединение этих двух моментов стало предметом дискуссии, то есть мнение о том, что в Германии «буржуазия и правительство» стали «гораздо больше бояться легальной деятельности рабочей партии, чем нелегальной, а успехов на выборах – чем успехов восстания» [МЭ: 22, 540]. Однако на самом деле, несмотря на некоторую двусмысленность его последних работ, конечно же, нельзя усматривать в них одобрение или отражение возникших в рядах немецкой социал-демократии иллюзий относительно легальности и избирательного права.

Энгельс расстался с прежними надеждами на восстание не только по соображениям технического порядка, но и потому, что растущий антагонизм между классами, который создал возможность появления массовых партий, в значительной степени затруднил организацию революционных выступлений старого типа, вызывавших симпатии всех слоев народа. В связи с этим реакции теперь удавалось получать поддержку большего числа представителей средних слоев. «„Народ“, таким образом, всегда будет выступать разделенным, а следовательно, не будет того могучего рычага, который оказался столь действенным в 1848 году» [МЭ: 22, 543]. И тем не менее Энгельс не отрекся – в том числе и в отношении Германии – от своей идеи вооруженной борьбы и со свойственным ему чрезмерным оптимизмом предсказывал революцию в Германии в 1898 – 1904 годах [См. МЭ: 50, 491]. В действительности его тезис 1895 года сводился к стремлению показать, что при существующем положении вещей такие партии, как немецкая социал-демократия, только выгадают от использования легальных возможностей. Вероятнее всего поэтому на вооруженное столкновение пойдут не восставшие, а правые – против социалистов. Здесь Энгельс возрождает тезис, выдвинутый Марксом уже в 70-е годы [См. МЭ: 18, 154; 23, 34]: речь идет о странах, в которых не было каких-либо конституционных препятствий для избрания национального социалистического правительства. По его мнению, в таких случаях революционная борьба (как это произошло во время Французской революции и гражданской войны в Америке) принимает форму борьбы между «законным» правительством и контрреволюционными «мятежниками». Нет оснований полагать, что Энгельс когда-либо был не согласен с идеей Маркса о том, что «ни одно большое движение не обходилось без кровопролития» [186]. Очевидно, что Энгельс думал не об отказе от идеи революции, а о том, как приспособить ее стратегию и тактику к новым условиям, как поступали он и Маркс всю жизнь. Его анализ оказался предметом спора после того, как было обнаружено, что развитие массовых социал-демократических партий вело не к столкновениям, а к некоей интеграции движения в рамках существующей системы. Если Энгельс и заслуживает критики, то за недооценку этой возможности.

Тем не менее Энгельс прекрасно отдавал себе отчет в опасности оппортунизма – «принесении будущего движения в жертву настоящему» [МЭ: 22, 237] – и сделал все возможное, чтобы спасти партии от этого искушения, собирая и тщательно систематизируя основные теоретические работы и опыт того, что теперь получило название «марксизма». Он настаивал на том, что «социалистическая наука» [187]необходима, говорил, что социалистическое продвижение вперед обеспечивает пролетариат [188], и особенно жестко определял границы, за которыми неприемлемы политические союзы, компромиссы и отступления от программы ради завоевания поддержки на выборах [См. МЭ: 22, 501 – 525]. Однако, несмотря на пожелания Энгельса, произошло (особенно в немецкой партии) увеличение разрыва между теорией и учением, с одной стороны, и конкретной политической практикой – с другой. Трагедия последних лет жизни Энгельса, как мы теперь можем констатировать, состояла в том, что его анализ конкретных условий движения – блестящий, реалистичный и часто чрезвычайно проницательный – не служил практическим указаниям, а, напротив, укреплял общую теоретическую основу, которая все больше отрывалась от практики. Его предсказание оказалось даже слишком точным: «Что может выйти из этого, кроме того, что партия внезапно в решающий момент окажется беспомощной, что по решающим вопросам в ней господствует неясность и отсутствие единства, потому что эти вопросы никогда не обсуждались?» [МЭ: 22, 237]

Независимо от перспектив развития рабочего движения в результате непредвиденного изменения характера буржуазной политики после поражения 1848 года политические условия для завоевания власти значительно осложнились. В странах, где произошла революция, «идеальный» политический режим буржуазии – конституционное парламентское государство – остался недостигнутой целью, или же, как во Франции, от него отказались в пользу нового бонапартизма. Короче говоря, буржуазная революция 1848 года потерпела поражение и привела к неожиданному установлению режимов, природа которых беспокоила Маркса, может быть, больше любой другой проблемы, связанной с буржуазным государством. Ибо это были государства, явно выражавшие интересы буржуазии, но непосредственно не представлявшие ее как класс [189]. В связи с этим возникла более широкая проблема, к которой до сих пор не исчез интерес: проблема отношений между господствующим классом и централизованным государственным аппаратом, основанным вначале абсолютными монархиями и укрепившимся благодаря буржуазной революции в целях «гражданского единства нации», что было необходимым условием капиталистического развития, хотя такому аппарату была присуща неизменная тенденция к собственной автономии от всех классов, включая буржуазию [См. МЭ: 8, 206]. (Именно это соображение легло в основу тезиса о том, что победивший пролетариат должен не ограничиваться захватом государственного аппарата, а еще и разрушить его.) Эта идея конвергенции класса и государства, экономики и правящей элиты в XX веке, естественно претерпевает множество изменений. С ней, этой идеей, связана также и попытка Маркса подвести под французский бонапартизм особую социальную базу, в данном случае – мелкобуржуазное крестьянство непосредственно послереволюционного периода, класс, «неспособный защищать свои классовые интересы от своего собственного имени… Они не могут представлять себя, их должны представлять другие. Их представитель должен вместе с тем являться их господином, авторитетом, стоящим над ними, неограниченной правительственной властью, защищающей их от других классов и ниспосылающей им свыше дождь и солнечный свет» [МЭ: 8, 208]. Именно здесь кроются истоки некоторых аспектов будущего демагогического популизма, фашизма и т.п.