Борис Чичерин - Собственность и государство

Как видно, Лассаль, развивая эту теорию, также ставил себе целью свободу. Но под этим словом он понимал вовсе не то, что разумеется под ним обыкновенно. Свободою он называл не истекающее из воли начало личной самодеятельности, а избавление человека от гнета внешних условий. Ясно однако, что последнее может быть уделом и рабов. И точно, люди, которые сами по себе ничего не значат и которые все приобретают только в государстве и через посредство государства, находятся в положении рабов. Они подлежат вечной опеке. Нужды нет, что по теории лицо порабощается не частному человеку, как в гражданском рабстве, а целому обществу, которого каждый сам состоит членом: мы знаем, что общество как целое есть не более как идея и что в действительности общественная власть всегда предоставляется известным лицам. Самое демократическое устройство ведет лишь к тому, что Властвует большинство, которое при всепоглощающей силе государства беспрепятственно может поработить себе меньшинство и вымогать из него все, что ему угодно. В этом и заключается вся сущность социализма. Лассаль даже весьма откровенно в этом признается. Не только от государства требуется, чтобы оно всю свою мысль и деятельность обратило на улучшение положения низшего класса, но работникам прямо объявляется, что государство есть их союз, что оно принадлежит им, а не высшим классам, ибо они составляют 96 процентов всего народонаселения [321]. Они прямо призываются к тому, чтобы посредством всеобщей подачи голосов взять власть в свои руки и, орудуя ею, обратить государственные средства в свою пользу. Государственные же средства, по социалистической теории, обнимают собою все, что ныне составляет достояние частных лиц. У последних не остается ничего своего. У них отнимается собственность, ибо орудия производства должны перейти в руки государства. У них отнимается свобода, ибо всякая частная деятельность для них заперта: они волею или неволею принуждены делаться чиновниками государства, вполне зависимыми от своего начальства и без всякой возможности выбора. Если владычествующая партия может утешать себя тем, что, держа власть в своих руках, она извлекает из нее пользу, то меньшинство, которое лишено и этой выгоды, находится уже в состоянии полного порабощения. Частное рабство в сравнении с таким положением может представляться завидным состоянием. В последнем есть по крайней мере личные нравственные связи, которые смягчают жесткость юридического отношения и делают подчас положение раба даже привольным. Социалистическое же устройство душит человека со всех сторон, запирая ему всякий исход.

Таков неизбежный результат поглощения личности государством, поглощения, которое лежит в основании всех социалистических теорий. Те, которые в избежание этого исхода заменяют государство обществом, как Шеффле, или даже проповедуют анархию, как Прудон, сами не понимают, что говорят. Социалистический порядок в отличие от экономического состоит в замене личной собственности общею и частного производства - общественным. Для этого требуется известная организация, которая притом должна быть единою, ибо при разделении труда различные отрасли должны действовать согласно, и каждая из них служит органом общества как цельного организма; организованное же общественное единство и есть государство. Поэтому как скоро мы личную деятельность и личный интерес хотим заменить общественными началами, так мы неизбежно приходим к всемогуществу государства, а с тем вместе к отрицанию человеческой свободы.

К тому же результату приходят и те социал-политики, которые, не выставляя точно формулированной социалистической программы, ограничиваются неопределенным расширением деятельности государства, или общества, во имя все возрастающих нравственных требований. Таков, как мы видели, Иеринг. Тут вместо более или менее ясной цели представляется полный туман, который заслоняет от нас картину будущего. Но и здесь порабощение лица государству сознательно или бессознательно является конечною целью, к которой направлена вся теория. К этому ведет требование, чтобы с частными правами соединялись нравственные обязанности, которые по воле общества могут получить принудительный характер. Еще более к этому ведет возведение частного права на степень общественного и понимание частной деятельности как общественной должности, начала, распространенные во всей этой школе. Отрицание частного права как такового есть уничтожение именно той сферы, которая предоставляется свободе лица; смешение же нравственности с правом есть поражение свободы в самом заветном ее тайнике, в области совести, откуда истекает весь внутренний мир человека. Таким образом, лицо и во внешних своих отношениях, и во внутренних своих помыслах обращается в орудие общества. Мы видели, как у Иеринга измученный и изнемогающий под бременем царь земли восклицает, наконец, что он устал быть вьючным скотом общества, и требует себе хотя малейшей области, где бы он мог быть свободен, и как хозяин этого вьючного скота, налагая на него все большую и большую ношу, безжалостно отвечает ему, что таких границ нет и что никто их не укажет. Всего любопытнее то, что все это совершается для блага того самого лица, которое издыхает под бременем, и притом во имя нравственности, которой неотъемлемое условие есть свобода и которая без свободы исчезает или извращается в противоположное. Бесконечное внутреннее противоречие, лежащее в основании всего этого воззрения, обнаруживается здесь вполне.

Напрасно думают избежать этих последствий, прибегнув к началу пользы и требуя, чтобы в каждом данном случае взвешивались противоположные доводы и на этом основании решалось, что полезнее: взять ли известное дело в руки государства или предоставить его частным лицам [322]? Мы видели уже, что взвешивать доводы можно только имея какое-нибудь общее мерило; если же мерила нет, то мы теряемся среди хаоса разнородных соображений, и все окончательно сводится к личному вкусу. При таких условиях нет ничего легче, как по влечению сердца предъявлять требования, прямо ведущие к уничтожению свободы, как делают социал-политики, которые возлагают на государство осуществление нравственных начал в экономической области. Какая польза в том, что существующие условия жизни представляют, по признанию самих защитников этой теории, неодолимые препятствия практическому приложению их идеала и что вследствие этого осуществление его отдаляется в неопределенное будущее? Важно то, что этот идеал имеется в виду и что мы, по теории, должны идти к нему, а не к чему-нибудь другому. Раз мы двинулись по этому пути, требования общества и государства, как говорит нам Иеринг, будут все возрастать, и лицо неизбежно превратится, наконец, в вьючного скота, издыхающего под бременем. Раньше или позднее совершится с ним этот процесс, это зависит единственно от благоусмотрения государства, которое одно имеет здесь решающий голос ибо, по учению социал-политиков, также как и социалистов, государство есть все и может вступаться во все. Это высказывается ими с полною откровенностью: "как скоро государство, - говорит Брентано, - есть действительно устроение народа, и правительство - естественный центр народной жизни, то не может быть речи о вмешательстве государства, когда государство исполняет народную волю. Ибо ни о каком человеке, действующем сообразно с своею волею, нельзя сказать, что он, не имея на то права, вступается в свои собственные дела. Термин "государственное вмешательство" предполагает поэтому такое состояние государства, каким оно не должно быть, государство, которое есть нечто другое, нежели устроение народа, правительство, которое не составляет естественного средоточия народной жизни, оба нечто народу чуждое" [323].