Мишель Фуко - Жизнь: опыт и наука

Не будем поэтому удивляться, что история наук, особенно в той своеобразной форме, которую придал ей Ж. Кангилем, заняла в современных дискуссиях во Франции столь центральное место.

Если говорить в самых общих словах, история наук долгое время занималась — по преимуществу, если не исключительно, — только немногими "благородными" дисциплинами, которые это свое достоинство получили благодаря древности своего происхождения, высокой степени формализации, допускающей их математизацию, а также благодаря тому их привилегированному положению, которое было отведено им в позитивистской иерархии наук. Располагаясь таким образом в непосредственной близости к тому знанию, которое со времен древних греков вплоть до Лейбница составляло одно целое с философией, история наук при этом уклонялась от центрального для себя вопроса: вопроса о ее отношении к философии. Кангилем перевернул проблему. Центром своей работы, ее сутью он сделал историю биологии и медицины, прекрасно понимая кри этом, что теоретическая значимость проблем, порождаемых развитием той или иной науки, отнюдь не обязательно прямо коррелирует с достигнутым ею уровнем формализации.

Он, таким образом, спустил историю наук с вершин (математика, астрономия, галилеевская механика, ньютоновская физика, теория относительности), обратившись к тем областям, где знания гораздо менее дедуктивны, где они в течение гораздо более длительного времени пребывали в плену чар воображения, где, наконец, возник целый ряд вопросов, непривычных для философии.

Произведя этот сдвиг, Ж. Кангилем, однако, сделал нечто гораздо больше, нежели простую переоценку оставшейся без внимания области исследования. Он не просто расширил поле работ для истории наук. Он трансформировал в целом ряде существенных моментов самую эту дисциплину.

1) Во-первых, он вновь обратился к теме "прерывности" "discontinuite", теме столь же старой, или почти столь же старой, как и сама история наук. Историю науки, как это отмечал еще Фонтенель, как раз и отличает внезапное рождение некоторых наук "из ничего", чрезвычайно быстрое появление таких достижений, которые никто не мог даже и предположить, а также дистанция, которая отделяет научное знание от того, что называется "здравым смыслом" и от побудительных мотивов деятельности ученых. Для истории наук, наконец, характерна полемическая форма, в которой без конца говорится о сражениях против "предрассудков", "сопротивлений" и "противодействий". Подхватывая ту же самую тему, которую разрабатывали Койре и Башляр, Жорж Кангилем настаивает на том, что обнаружение прерывностей не является для него ни постулатом, ни результатом, скорее это некоторый "способ действовать", процедура, которая входит в тело истории наук, поскольку к ней взывает сам объект, о котором эта история должна вести речь.

История наук не является историей истинного, историей его постепенной эпифании, она могла бы претендовать на это — на то, чтобы поведать нам о прогрессирующем обнаружении некой истины, от века якобы записанной в самих вещах или в интеллекте, только, если вообразить, что современное знание обладает этой истиной столь же полно и в таком окончательном виде, что действительно может сделать ее мерилом прошлого.

История наук не есть, однако, и просто история идей и условий, при которых эти идеи появлялись, чтобы затем вновь исчезнуть.

История наук не может исходить из допущения, что истина уже обретена, но точно так же она не может и выносить за скобки само отношение к истинному и оппозицию истинного и ложного. Именно эта соотнесенность с порядками истинного и ложного и позволяет истории наук быть тем, что она есть и сообщает ей ее значимость.

В какой форме? Через понимание того, что в этой истории должна писаться история "правдивых дискурсов", т. е. таких дискурсов, которые сами себя улучшают, исправляют и сами производят подлинную работу над собой, нацеленную на то, чтобы "выговаривать истину" ("dire vrai").

Исторические связи, которые могут быть между различными моментами в развитии той или иной науки, выступают по необходимости в форме прерывности, форме, которую конституируют разного рода переработки, переделки, выявление новых оснований, изменение масштаба рассмотрения, переход к нового типа объектам, — словом, "постоянный пересмотр содержания через его углубление и прочищение", — как говорил Кавайен.

Ошибки устраняются не в силу действия истины, поначалу приглушенной, а затем якобы мало-помалу выступающей из тьмы, но благодаря фомированию нового способа "выговаривать истину".

Одним из условий возможности формирования истории наук в начале XVIII в„как отмечает Кангилем, явилось осознание происшедших незадолго до того "научных революций" — возникновение алгебраической геометрии и исчисления бесконечно малых, рождение коперниканской и ньютонианской космологии.

2) Тот, кто говори": "история правдивого дискурса", говорит также: "рекуррентный метод". Не в том смысле, как это могла бы сказать история наук, — что после того, как некая истина наконец-то признана, теперь можно спросить, с какого момента ее стали предвосхищать, какими путями к ней шли и против каких групп нужно было вступить в заговор, чтобы ее открыть и доказать; но в том, что последовательные трансформации этого правдивого дискурса постоянно производят коренные преобразования в их собственной истории: то, что долгое время казалось тупиком, оказывается в один прекрасный день спасительным выходом, какой-нибудь факультативный опыт становится центральной проблемой, вокруг которой начинают располагаться все остальные, незначительное отклонение превращается в фундаментальный разрыв, как это было, например, с открытием внеклеточной ферментации: из побочного феномена во времена, когда царила пастеровская микробиология, она превратилась в маркер важнейшего разрыва, но лишь после того, как получила развитие физиология энзимов.

Словом, история прерывностей сама оказывается тем, что не устанавливается раз и навсегда, — она сама по себе "не непрерывна", она сама дискретна, она должна постоянно возобновлять себя ценой все более новых и новых усилий.

Следует ли из этого делать вывод, что наука спонтанно в каждый миг делает и переделывает свою собственную историю настолько, что действительно уполномоченным историком той или иной науки мог бы быть только сам ученый, реконструирующий прошлое того, что он сам в данный момент делает? Для Кангилема это проблема не профессии, но точки зрения. История наук не может довольствоваться суммой представлений, которых придерживались ученые прошлого, или полученными ими результатами; историю физиологии растений, например, нельзя писать, пережевывая "все то, что разные люди, называемые ботаниками, врачами, химиками, садовниками, агрономами, экономистами написали по поводу своих предположений, наблюдений или опытов над объектами, называемыми то травами, то насаждениями, то растениями, касающихся отношения между структурой и функцией".