Мишель Фуко - Жизнь: опыт и наука

Предисловие к публикации

Публикуемый перевод представляет собой предисловие, написанное известным французским философом Мишелем Фуко в 1977 г. для американского издания работы Ж. Кангилема "Нормальное и патологическое".

Будучи историком науки, Ж. Кангилем сделал предметом исследования не физико-математические науки, как это было, например у Башляра, а науки о жизни. Специфика живого и жизни как объектов научного познания и знания, методологические проблемы наук о жизни — таковы сквозные темы его работ.

Публикуемая статья Фуко свидетельствует о глубокой внутренней близости мыслей Кангилема его собственному творчеству, во многом подхватывающего, продолжающего и расширяющего их на сферу гуманитарного знания, включая и психологию.

У М. Фуко темы "жизни и понятия", "жизни и познания жизни", "разума и безумия", "нормы и отклонения", "нормализации и разоблачения нормальности анонимных норм" приобретают особое звучание: не только отвлеченно-мыслительное, но и конкретно-жизненное. Во вступлении ко второму тому "Истории сексуальности", прерванной смертью от СПИДа в 1984 г., Фуко писал: "В жизни бывают моменты, когда, чтобы продолжить смотреть или размышлять, нельзя обойтись без желания узнать, можно ли мыслить иначе, чем мыслишь, и воспринимать иначе, чем видишь… Но что же и есть такое философия…, если не критическая работа мысли над самим собой. И не в том ли состоит ее дело, чтобы узнавать — вместо того, чтобы узаконить уже известное, — как и до какого предела можно было бы мыслить иначе".

Эти установки Фуко, проходящие через все его творчество, свидетельствуют о том, что он постоянно размышлял о статусе и идеалах научности наук о жизни вообще и психологии в частности.

С.В. Табачникова

Как известно, во Франции мало логиков, но изрядное число историков науки. Известно также, что внутри институционализированных форм философии, будь то преподавание или исследование, они занимали заметное место. Гораздо менее известно, быть может, что представляет собой работа, вроде той, что последние два или три десятка лет вел у самых границ институциализованной философии Жорж Кангилем. На авансцене, конечно же, разыгрывались куда более шумные представления: психоанализ, марксизм, лингвистика, этнология. Не будем забывать при этом о том факте (прямо связанном — какугодно, то ли с

социологическими особенностями французской интеллектуальной среды, то ли с функционированием наших университетских институций, то ли с системой наших культурных ценностей), что во всех политических или научных дискуссиях этих странных 60-х годов, роль философии — я, конечно, не хочу просто сказать: тех, кто получил университетское образование на философских факультетах, — была весьма значительной. Некоторые считают даже: слишком, быть может, значительной. Так вот: прямо или косвенно, все или почти все философы тех лет испытали — через лекции или через книги — влияние Жоржа Кангилема.

Отсюда — парадокс: человек, который сознательно ограничил свое творчество строго установленными четкими рамками, человек, посвятивший себя кропотливой работе в очень специальной области истории науки, области, которая во всяком случае не производит впечатление чего-то зрелищно-занимательного, этот человек оказался некоторым образом присутствующим в тех дискуссиях, участия в которых сам он всегда остерегался. Уберите Кангилема, и вы уже мало поймете в целом ряде дискуссий среди французских марксистов. Уберите Кангилема, и вы перестанете схватывать то характерное, что выделяет таких социологов, как Бурдье, Кастель или Пассерон. Вместе с Кангилемом выпадает целый пласт теоретической работы, проделанной психоаналитиками, в частности лаканистами. Более того, во всех идейных спорах, непосредственно предшествовавших или следовавших за событиями 68-го года, не составит труда обнаружить место тех, кто вблизи или на удалении был сформирован Кангилемом.

Не забывая о тех расхождениях, которые в послевоенные и в самые последние годы вели к противостоянию марксистов и немарксистов, фрейдистов и нефрейдистов, специалистов в частных дисциплинах и философов, университетских преподавателей и всех остальных, кабинетных теоретиков и политиков, не забывая обо всем этом, тем не менее можно было бы, как мне кажется, отыскать иную линию водораздела, пересекающую все эти оппозиции. Линия эта будет разделять философию опыта, смысла и субъекта, с одной стороны, и философию знания, рациональности и понятия — с другой. По одну сторону мы находим Сартра и Мерло-Понти, а по другую — Кавайе, Башляра и Кангилема. Разделение это вдет, без сомнения, издалека, и истоки его можно обнаружить в XIX в.: здесь мы уже видим соответствующие пары: Бергсон и Пуанкаре, Лашелье и Кутюра, Мен де Биран и Конт. Во всяком случае в XX в. это разделение утвердилось настолько, что феноменология во Франции была воспринята именно через его призму. "Картезианские размышления", прочитанные в 1929 г., затем переработанные, переведенные и вскоре опубликованные, тотчас стали полем сражения между двумя возможными их прочтениями: одно из них, идущее в направлении философии субъекта, стремилось радикализировать Гуссерля и должно было быть готовым к тому, чтобы незамедлительно встать перед вопросами "Бытия и времени" — такова статья Сартра 1935 г. "Трансценденция Эго"; другое восходило к основополагающим проблемам гуссерлевской мысли, к проблемам формализма и интуиционализма, — таковы две работы Кавайе 1938 г. "Аксиоматический метод" и "Формирование теории множеств". Как бы ни развивались в дальнейшем эти две формы мысли, как бы они ни взаимодействовали или даже ни сближались, нельзя не признать, что в их русле во Франции образовались две линии, которые оставались, по крайней мере какое-то время, глубоко разнородными.

Казалось бы, второе прочтение Гуссерля является одновременно более теоретичным, более умозрительным и более удаленным от непосредственно актуальных политических вопросов. И, однако, именно оно во время войны самым прямым и непосредственным образом участвовало в борьбе, как если бы вопрос об основаниях рациональности был неотделим от вопрошания о внешних условиях ее существования. Именно это прочтение Гуссерля, опять же, сыграло решающую роль в кризисе 60-х годов, ибо он был не просто кризисом университета, но кризисом статуса и роли знания. И можно спросить себя, почему это подобный тип рефлексии, следуя своей собственной логике, оказался столь глубоко связанным с текущим моментом.

Одна из основных причин этого, несомненно, вот в чем: своим философским достоинством история наук обязана тому обстоятельству, что она задействовала тему, проникшую в философию в XVIII в.