Питер Сингер - О вещах действительно важных. Моральные вызовы двадцать первого века

Дед извлекает из этой истории суть — представление Солона о счастливой жизни, которое складывается из десяти составляющих:

1. Мирное время в процветающей стране.

2. Жизнь достаточно долгая, чтобы увидеть третье поколение.

3. Нерастраченная мужская доблесть.

4. Приличный достаток.

5. Хорошо воспитанные дети.

6. Уверенность в продолжении рода через многочисленных здоровых внуков.

7. Быстрая смерть.

8. Победоносная демонстрация силы.

9. Торжественные похороны.

10. Имя, увековеченное в памяти граждан.

Два последних пункта свидетельствуют, что для Солона качество жизни человека зависит и от того, что с ним происходит после смерти: как его похоронят и как будут вспоминать. Но не потому, что Солон верил, будто после смерти можно откуда-то сверху посмотреть, по какому разряду тебе устроили похороны. Нет оснований приписывать Солону веру в какую бы то ни было загробную жизнь, а я безусловно в нее не верю. Но всегда ли скептическое отношение к загробной жизни равно уверенности, что, когда жизнь окончена, сделать ее лучше или хуже уже невозможно?

Размышляя об этом, я колеблюсь между двумя взаимоисключающими позициями: либо для нас имеет значение только то, что воздействует на наше сознание, то есть то, что мы так или иначе переживаем сами, либо удовлетворение наших предпочтений имеет значение независимо от того, узнаем ли мы о нем, более того — независимо от того, произойдет ли оно при нашей жизни. Первый взгляд, которого придерживаются классические утилитаристы вроде Иеремии Бентама, более прямолинеен, и некоторые его аспекты легче защищать с философских позиций. Но представим себе такую ситуацию. Год назад ваша коллега по университетской кафедре узнала, что у нее рак и ей осталось жить не больше года. После такого известия она берет отпуск за свой счет и целый год пишет книгу, вобравшую в себя идеи, над которыми она работала все десять лет вашего знакомства. Наконец этот изнурительный труд завершен. На пороге смерти она приглашает вас к себе и вручает распечатанный текст. «Хочу, — говорит она, — оставить по себе такую память. Пожалуйста, найди издателя для моей книги».

Вы поздравляете ее с окончанием работы. Она утомлена и слаба, но, очевидно, довольна, что передала дело в ваши руки. Вы прощаетесь. На следующий день вам звонят, чтобы сообщить, что ваша коллега умерла во сне вскоре после вашего ухода. Вы читаете рукопись. Она, безусловно, годится для публикации, но ничего эпохального собой не представляет. «Какой смысл? — думаете вы. — В самом деле, кому нужен очередной том по этой теме? Она умерла и в любом случае не увидит выхода книги». И вместо того чтобы послать рукопись издателю, вы бросаете ее в мусорный бак.

Плох ли этот поступок? Точнее говоря, причинили ли вы коллеге вред? Стала ли ее жизнь в каком-то смысле хуже, чем была бы, если бы вы отдали книгу в издательство, чтобы она вышла и привлекла ровно столько внимания, сколько и другие добросовестные, но не прорывные научные труды? Если вы скажете «да, станет», значит, то, что мы делаем после смерти человека, может влиять на качество прожитой им жизни.

Работа над книгой про деда вынудила меня задуматься: что заставляет меня верить, будто, читая его работы и открывая его жизнь и мысли широкой аудитории, я делаю что-то нужное для него , хотя бы слегка исправляя зло, причиненное ему нацизмом? Понятно, что любой дед хочет, чтобы внуки его помнили, любой ученый или автор — чтобы и после смерти его читали. Возможно, это особенно верно, если он умер, гонимый диктатурой, которая стремилась подавить дорогую ему либеральную, космополитическую мысль и уничтожить само его племя. Так не подкрепляют ли мои раздумья изложенный Солоном принцип: «От происходящего после смерти тоже зависит, насколько хорошо прожита жизнь»? Чтобы ответить на этот вопрос утвердительно, совершенно не обязательно верить в «жизнь после смерти».

ВЫ КОГДА-НИБУДЬ РЕШАЛИ, заводить ли ребенка? Если да, что вы принимали при этом в расчет? Может быть, взвешивали, станет ли от этого лучше вам, партнеру, близким будущего ребенка людям — например, другим вашим детям или вашим родителям? Обычно, принимая подобное решение, в первую очередь задаются именно этими вопросами. Некоторые, наверное, задумываются, правильно ли будет увеличивать нагрузку на окружающую среду, пополняя без малого семимиллиардное население Земли. Но мало кто ставит вопрос так: а нужно ли самому ребенку появляться на свет? Об этом обычно вспоминают, только если существует вероятность, что жизнь ребенка будет особенно трудной. Например, если он рискует родиться с тяжелым наследственным заболеванием, физическим или психическим, которое невозможно диагностировать во время беременности.

Все это наводит на мысль, что не следует давать жизнь детям, у которых мало шансов жить долго и счастливо. Но даже если у ребенка есть все основания надеяться на хорошую жизнь, это еще не значит, что вам стоит его заводить. Асимметрия, как называют это явление философы, крайне трудна для анализа. Поэтому, вместо того, чтобы перечислять самые распространенные объяснения и разбирать их слабые места, я лучше обозначу одну родственную асимметрии проблему. Насколько хороша должна быть жизнь, чтобы имело смысл давать ее детям? Достаточно ли — для однозначного «да» — такого уровня жизни, как у большей части населения развитых стран, даже если нет угрозы тяжелых наследственных заболеваний и других проблем?

Немецкий философ XIX века Артур Шопенгауэр считал, что и самая лучшая человеческая жизнь, какую только можно себе представить, состоит из неудовлетворенных желаний. Радость от их исполнения мимолетна: новые желания тут же влекут нас к новым бесплодным усилиям, и так снова и снова, по замкнутому кругу.

Последние лет двести мало кто разделял шопенгауэровский пессимизм, но недавно у него появился сторонник в лице философа из ЮАР Дэвида Бенатара, автора тонкой и умной книги с интригующим названием «Лучше было бы не родиться: о вреде появления на свет» (Better Never to Have Been: The Harm of Coming into Existence). Один из доводов Бенатара основывается на явлении сродни упомянутой выше асимметрии. Когда на свет появляется человек, которому предстоит страдать, утверждает Бенатар, это причиняет ему вред, в то время как тому, кого ждет благополучная жизнь, рождение не приносит пользы. Мы вряд ли назовем правильным поступок, обрекающий невинного ребенка на муки, будь то даже единственный способ дать жизнь другим детям. Но страдать так или иначе предстоит всем, и, продолжая воспроизводить свой биологический вид, мы можем с уверенностью утверждать, что некоторым из будущих детей предстоит страдать много и тяжело. Отсюда следует, что продолжение человеческого рода некоторым причинит серьезный вред и никому не принесет пользы.