Теодор Адорно - Негативная диалектика

Мышление не охраняет источников, освобожденных от его власти, источников в их первозданности и свежести. Если познавательные приемы совершенно отличаются от тех, которыми традиционно пользуются, то такие приемы являются непригодными, интуитивизм их панически и тщетно избегает. Философия, которая подражает искусству, хочет стать произведением искусства, самоуничтожается. Она постулирует стремление к тождеству; это означает, что предмет философии возникает в ней самой в тот самый момент, когда философский способ рассмотрения лишается верховного права a priori распоряжаться гетерогенным как материалом, и философия тематизируется как раз в отношении к нему. Искусство и философия имеют свое общее не в форме или образном мышлении, а в способе отношения, который запрещает псевдоморфозу. Искусство и философия сохраняют верность собственному содержанию при помощи своего предмета; искусство - превращаясь в нечто неприступное для своих значений; философия -не замыкаясь в непосредственном. Философское понятие подвластно стремлению, которое искусство одухотворяет в его непонятийности, осуществление этого стремления означает избавление непосредственности искусства от нидимости. Органон мышления (одновременно - стена между мышлением и тем, кто должен мыслить) негирует, отрицает это стремление. Такое отрицание философия не может обойти, но она не может и подчиниться ему. Для философии характерно усилие выйти при помощи понятия за границы понятия.

Даже отказавшись от идеализма, философия не может отказаться от спекуляции, правда, от спекуляции в широком смысле слова - в смысле гегелевского позитивного[*]; спекуляция прославила идеализм и подверглась осуждению вместе с ним. Для позитивистов не составляет труда приписать к разряду спекуляции материализм Маркса, который исходит из объективных законов сущности, но никогда - из непосредственных фактов или протокольных предложений. Чтобы очистить себя от подозрений в идеологизме, с недавних пор стало значительно удобнее называть Маркса метафизиком, как классового врага.Нотвердая почва -этофантазия в той области, где востребовано стремление к истине, возвышающее над самой твердой почвой. Философский голод нельзя утолить теоремами, которые стремятся прояснить для философии ее существенный интерес, вместо того чтобы - пусть этобудетпри помощи нет (Nein) - удовлетворить его.

[*] "Если, впрочем, еще и теперь скептицизм часто рассматривается как непреодолимый враг всякого положительного знания вообще и, следовательно, также философии, поскольку последняя имеет дело с положительным познанием, то следует возразить, что скептицизм опасен лишь для конечного, абстрактно-рассудочного мышления, и лишь оно не может устоять против него; философия же, напротив, содержит в себе скептицизм как момент, а именно, как диалектическое. Но философия не останавливается на голом отрицательном результате диалектики, как это происходит со скептицизмом. Последний ошибочно понимает этот результат, беря его лишь как голое, т.е. абстрактное отрицание, ибо отрицательное, получающееся как результат диалектики, именно потому, что оно представляет собой результат, есть вместе с тем и положительное, так как содержит в себе как понятие того, из чего оно происходит, и не существует без последнего. Но это уже составляет определение третьей формы логического, а именно, спекулятивной или положительно-разумной формы" (Ге гель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. ТТЛ. Наука логика. М.,1974, С.210).

Уже в начале 19 века это почувствовали оппозиционные Канту течения, правда, они скомпрометированы обскурантизмом. Протест философии требует развития. Даже музыка, как и любое другое искусство, найдет импульс, одухотворяющий первый такт; но этот импульс осуществится не сразу, а только в артикулированном продолжении(Verlaaf). И искусство пробует, как ни сильна видимость целостности, преодолеть тотальность видимостью критики, видимостью современности содержания "здесь и теперь". Такое опосредование приличествует и философии. Если она приписывает себе взрывоопасную силу сказать об этом, то подпадает под гегелевский приговор "пустая глубина". Тот,ктоговорит о глубине, становится так же глубок, как роман, превращающийся в метафизику только потому, что он излагает метафизические взгляды своего героя. Требовать от философии, чтобы она сосредоточилась на вопросе о бытии или других главных проблемах европейской метафизики, значит примитивно верить в материал. Хотя философия не может уклониться от признания объективной значимости этих тем, нет никакой уверенности в том, что рассмотрение великих предметов отвечает ее интересам. Философия так боится гладких путей философской рефлексии, что ее эмфатический интерес ищет убежища в эфемерных, пока еще не обусловленных интенциямиобъектах.

Философская проблематика, транслируемая из поколения в поколение, с определенностью может подвергнуться отрицанию, обусловленному, правда, самой этойпроблематикой.

Мир, объективно завязанный в тотальность (zur Totalitt geschrzte Welt), не дан сознанию свободно. Мир застает сознание там, откуда оно хочет убежать; радостно-свеже-розовое мышление, которое начинает с нуля, не заботится об историческом образе и форме своей проблемы, только теперь действительно становится достоянием и трофеем этогомира.

Философия играет в идею глубины исключительно ради присущего этой идее дыхания мысли. Моделью для этой игры стала кантовская дедукция чистых рассудочных понятий, автор которой апологетично иронизировал, говоря, что философия обоснована чересчур фундированно, чересчур глубоко [0-7] [0-7] Кант И. Критика чистого разума. С. 14. . Но и глубина как момент диалектики не является изолированным, отдельным качеством (что не ускользнуло от Гегеля). По отвратительной немецкой традиции, в качестве глубоких фигурируют мысли, к которым можно прийти на основе теодицеи зла или смерти. Замалчивается и ложно подставляется технологический terminus ad quern, как будто о значимости мысли судит ее результат - утверждение трансценденции или погружение во внутреннее, чистое для себя бытие; как будто уход от мира оказывается тем же самым, что и сознание его причины и основания. В противоположность фантазмам глубины, которые в истории духа всегда благосклонно настроены по отношению к существующему (правда, чересчур плоскому и примитивному), протест мог бы стать подлинной мерой глубины. Власть существующего малюет вывески, с которыми сталкивается сознание; власть существующего должна видеть в сознании силу, которую необходимо уничтожить. Уже одно это спасает постулат глубины от идеологии. В протесте выживает спекулятивный момент: то, что закон спекуляции не может ничего предписывать, исходя из наличных фактов, глубина трансцендирует, тесно соприкасаясь с предметами и отказываясь от священной неприкосновенной трансценденции. Свобода мысли и есть то, в чем мысль выходит за пределы всего, с чем она себя связывает (одновременно протестуя против такой связи).