О религии Льва Толстого

Хорошо и это извне, объективно, а внутри, субъективно, от этого тошно, больно, томительно. В подлинном религиозном опыте непротивление злу связано с противлением добру (первые последними будут, и последние первыми), самоотречение не столько в стремлении к добру, сколько в смирении перед злом, сначала, во всяком случае это последнее , а первое потом, когда добудешь последнее. Отдаться голосу требовательной совести легче, чем совеститься самой этой совести своей, царственно-непослушной, упрямой до мертвенной недвижности. Правда, частично Л. Н переживал такой опыт, например, когда в «Так что же нам делать» изобличал свои переживания около статьи «О переписи» и вообще когда изобличал свое раннее — своим же поздним. Но вот последнего-то изгиба души Толстой все-же не дознал до конца, слишком все-же «здоровый» был человек, морально-сытый своим добром и своим теплом. Добро делать легче же, чем со злом примириться, принять и простить его. Подвиг смирения не в том, чтобы уйти от зла к добру, а от соблазна доброго уйти к смиренному непротивлению злому. Ведь для добра отвергнуть зло легче же, чем со злом примириться кротко и послушно. Безбожное отношение ко злу — всегдашний грех рационалистической морали, безответственного, религиозно-протестантского (в широком смысле) хорошества.

Приходилось выбирать одно из двух: или принять то, что есть, что бывает, с безответной послушностью, с молитвенной покорностью, с мудрым безволием Божьего раба отдаться этой самой неизбывной обыденности, обыкновенности жизни, ища мудростью, смиряющейся в любви, прощении и примирении, живого ощущения руки Водителя, касания правящей десницы Господней, дающей силу, дающей правду, дающей смысл жизни… Или другое — добиваться того, чего не бывает, прать против рожна и даже до чуда…

И, в конце концов, поразительно — объективное, мировое бессилие субъективно громадного подвига личной воли Толстого. И несмотря на то, что имя Льва Толстого победило мир, проповедь его, призыв его, дело спасения, как он делал его, — не только не победили, но и не убедили. Если на безрезультатность эту взглянуть прямо и безбоязненно, становится грустно до бесконечности, за человечество грустно и страшно… Если и такой , как он, не сделал, если его, такого , не услышали, не послушали, то кто же еще сделает, кто может пытаться делать, кого услышат, послушают…

И не потому бессильно слово Толстого, что оно не от мира сего. А потому бессильно, что слово это — человеческое, здешнее слово. Все в нем от мира сего, и мир не возненавидит, а обессилит, обесплотит слово это. Дело спасения у Толстого — дело спасения здешней жизни, общей жизни без индивидуального, имманентного бессмертия; эсхатология его окрашена хотя бледным, бесправным, но все-же несомненным имманентным эвдемонизмом. И хотя в крайних точках своих напряженных усилий громадная Толстовская совесть, кажется, пробивается к миру трансцендентному, однако в рационалистическом рисунке своем сознательно выявляется всегда все-же в мысли о здешнем, земном, какою бы протестующей, отрицающей ни была она. Последнее религиозно-моральное усилие совести Толстого в том, чтобы не быть самим собой , не быть индивидуально ни здесь, ни там, не быть личностью, чтобы быть с Богом. Умереть здесь не для того, чтобы во Христе Иисусе воскреснуть, а чтобы приобщиться вечной жизни в человечестве, жизни здесь же на земле, во всеобщем каком-то всечеловеческом хорошестве. Необъятно-громадная личность, полагающая все усилия могучей воли, усилия своей гениальной самости в том, чтобы не быть личностью ни в этой , ни в той жизни, — уйти от себя и своего, — какая это ужасная трагедия личного самосознания: спасти себя от себя…

И все это дело спасения у Толстого, гигантская попытка его спастись — убежать от себя, преобразить грешное человечество в счастливое вечное царство человеческой правды, преобразить человеческими же , личными , своими усилиями; как бездейственна она, сколько тоски и отчаяния, смертной тоски и безысходного отчаяния несет она верующим в нее.

Мне почему-то вспоминается рассказ Глеба Успенского «Голодная смерть». Простой и страшный в простоте своей рассказ про бедного крестьянского мальчика, сироту Федюшку, выкинутого разными ужасами биографии своей в Петербург и здесь, среди чужих и холодных улиц огромного Петербурга, среди чужих и холодных людей, наивно пытающегося как-нибудь сказать об ужасе жизни и… спасти эту жизнь. Ему, забитому и до вечной дрожи запуганному страшностью судьбы своей, человеческой же ведь, судьбы, кажется, что если выговорить все это понятными словами, все поймут, все устроится. Он ютится в углах, служит половым в гостинице, носит стихи по редакциям, над ним смеются, не понимают, гоняют. «Не скрывая презрения, редактор с первого же слова почти завопил на Федора: «Да что вы хотите? Что такое вы тут выводите? Что вам хочется сказать?» — «Я…» — «Что богатые — богаты, бедные бедны? Да?» — «Я…» — «Что бедные — такие же люди, как и богатые? Так? А? Да?» — «Так…» — «Что несправедливо обижать, заедать? Да? Это? Потом — кисельные берега, молочные реки… Всеобщий лимонад-газес? Так?» — «Я этого не писал… Я там…»»

Наконец, в меблированных комнатах, в нем принимает участие добрая девушка. Она "пыталась успокоить его тем, что не с ним одним такие неудачи, указывала ему, как умела, на больших, крупных поэтов, великих людей… Федор, не произнося ни слова, напряженно-внимательно вслушивался в ее речи — ведь ничего он этого не знал. Не знал он, что и до него писалось — и Боже мой сколько! — стихов на те же темы, что и до него были люди, знавшие беду и желавшие помочь общему горю… Ничего он этого не знал и только ужасался, слушая эти рассказы. Когда рассказчица прочла ему два—три сильных стихотворения, касавшихся поглощавшего Федора предмета, он заревел и проговорил: «И ничего?» — «Что ничего?» — «Так ничего и после этого?..» — « Покуда ничего …» Федор ревел».

Испуган он был прошлым и еще больше испугался теперь, узнав, что « покуда ничего не вышло ». Он окончательно ошалел, и все жильцы комнат думали, что он худо кончит… И действительно, Федюшка как-то на улице наткнулся на «редактора», тот с жалости сунул ему «деньги», Федюшка взял, сам не зная как, и ужаснулся того, что сделал, напился и, протрезвев, испугался до смерти себя, и от этого испуга самого себя уморил себя голодом…

«И ничего» — «покуда ничего», вот результаты подвига неимоверных усилий Толстовской воли. Смертный испуг себя самого и, быть-может, эта «голодная смерть» как символ, вот исход для верующих только в человеческие силы. «Покуда ничего» — это ответ культуры, им может питаться только внешний человек, для сознания же, охваченного воплем умерщвляющей совести, для внутреннего человека, все существо которого попаляет Толстовская жажда спастись человечьими усилиями, это «покуда ничего» — вольная или невольная издевка. Здесь нужны… чудо, или уж «голодная смерть», вне этого — фальшь, самообман. И если могучая морально-творческая сила, моральное полнокровие, богатырский рост Толстого, а больше всего милость Божия, и в этом отношении уберегали его от страшного исхода, то после его жизни и смерти самым этим богатырством Толстого идущие за ним и ждущие — до нитки разорены, ограблены и раздеты донага… И если Толстой отвлеченным рационализмом своей морали обессмысливает историю, то история не останется, вероятно, в долгу и сумеет обесценить и обессмыслить таким же образом Толстого и его дело. И после того, что он проделал, — «покуда ничего». Вот бы Федюшка-то ахнул.