О религии Льва Толстого

Но те, кто около Толстого, вправду уверовали, что если еще не они, то он уже может, вот-вот возможет; они создавали в душе своей суррогат религии, быть может, уже не толстовство только, но религию Толстого. (Я уверен, что крылатое слово «легенда», пущенное в дни ухода Толстого, указало верно — не скажу почву для образования новой религии, но для обманчивого подобия религии, разбрызгивающегося у самого источника своего в брызгах сектантства…)

Где-то в клубке благочестивых чувств всех Чертковых, Бирюковых, Булгаковых, если не в них, то в сокрытом «нумене» их, уже надвязан узел обожествления Льва Толстого, благочестивого, благоговейно-молитвенного ожидания от его жизни и смерти чуда, преображающего жизнь. Уход Толстого Мережковский прямо и назвал чудом. «Чудо свершилось», — объявил он в «Русском Слове». Это само по себе ничего не обозначало; обозначило, быть может, только как мало, как шумно и сценично, книжно-общественно верит Д. С. Мережковский в чудо. Но, если не для Мережковского, когда-то более чуткого и тоньше чувствующего по этой части, то для толстоверов, для людей в подлинном смысле религиозно-питающихся около Толстого, уход — чудо, чудесный акт зачатия новой истории, нового бытия. Они должны бы были его праздновать так, как, ну, магометане, что ли, — бегство Магомета из Мекки в Медину. Уход, венчающий собою ряд действий Толстого на пути отрыва от истории и зачатия ее заново, — для них высокий, религиозно-творческий акт дела спасения, и кажется, еще вот только последнее усилие — и мир спасется «Им», загорится от «Него», забелеет в белоснежных одеяниях чистых, явится новая живая правда, новая земля и небо новое. Толстой сделает то, что не сделали исторические религии, и доведет до конца дело великих учителей Иисуса, Будды — бесплодно («пока ничего») прошедших над миром. Но Толстой смертью обманул ожидания, или маловерие верных не посягнуло идти через смерть, с нею примирилось. Здесь бунт добровольно или принудительно затихает. Но почему бы им не евангелизировать Толстого. Считая говорящих так как я, как вообще православно-русский люд ворчал на Толстого, фарисеями, почему бы им не стать учениками-апостолами не бессодержательного религиозного толстовства, а существенной религии Льва Толстого. Почему бы им не иметь смелости довести великого кощунства — по-нашему, великого дела — по их верованиям до последнего оборота страшного винта. Скажут, они не идолопоклонники, ничего земного, плотского не обожествляют, видят благо «только в стремлении к идеалу» [165] В. Булгаков. , что Толстой не спасся, а спасался, еще важнее: мир не спас, а спасал; спасать и им оставшимся надлежит… Нет! Спасать без веры в спасение психологически нельзя, дело спасения без Спасителя немыслимо, спасаться без возможности спастись — значит погибнуть.

В глубине глубин многочисленных Толстовских больших и маленьких «не» — от некурения до… непринятия мира, не может не лежать некое религиозное «да», тайно питающее их и животворящее. Если Христос не искупил мир и не во святом Кресте спасение, то есть иной путь, иное спасение. Если Христос не воскрес, то где же то « да », перед судом которого отвергается кассированное Толстым дело Христово. Неужели — здравый смысл…

Но Толстой умер… и «Господь Бог да будет милостивым судией».

Волжский.

От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься

(Мф. 12, 37).

I.

Величие Толстого признано всеми, до такой степени всеми и до такой степени во всем, что становится жутко. Первый из русских Толстой стяжал себе мировую славу. И слава эта столь велика, что, быть-может, из всех известных людей последних веков Толстой самый известный и из всех знаменитых людей нашего времени самый знаменитый. Ни о ком из живых людей столько не говорили и не писали. Ни один писатель, артист и общественный деятель при своей жизни не был славен в такой степени, как Толстой, во всех частях света . И невольно поднимается вопрос: поскольку подлинна эта слава? Поскольку искренно это признание? — вопрос горький, но неизбежный. Слава Толстого холодная, внешняя. С признанием связывается глубочайшее равнодушие. Да! Возмутительное равнодушие к тому, чем жил и мучился Толстой всю свою жизнь, каменное невнимание ко всем душевным стонам, ко всем искренним вздохам этого великого и слабого человека.

«Вы считаете, что война необходима, — приводится в «Анне Карениной» изречение A. Karr’а. — Прекрасно. Кто проповедует войн, — в особый передовой легион, и на штурм в атаку, впереди всех!»

Вы считаете, что Толстой велик и мудр, — можно сказать огромному большинству, т. е. сотням миллионов почитателей Толстого. — Прекрасно! Примите же за правду его заветы и поучения — и на штурм в атаку против всего, чем вы живете, против всех устоев вашей жизни!

Почитание Толстого в величайшей степени словесное, разговорное, бумажное. Три четверти тех, кто говорит о Толстом с одушевленным восторгом, — курит и пьет, т. е. совершенно игнорирует все толстовские мысли о пьянстве и курении. Девять из десяти считают глупой сентиментальностью все слова Толстого о воздержании и целомудрии. Девяносто из ста пренебрегают запретом иметь собственность и отбывать воинскую повинность и заветами жить на земле, питая и одевая себя трудами рук своих. Получается лицемернейшее положение. Шумом славы заглушают голос Толстого, не слушая, что он говорит. Журналисты, адвокаты, доктора, которых Толстой с глубоким убеждением считает шарлатанами и тунеядцами, присоединяют свой голос к общему хору. И редко кто хочет отнестись к Толстому как к живому человеку, с искренним вниманием к тому, что он, Толстой, думает и говорит, чем он, Толстой, мучится и живет.

Еще менее настоящую славу Толстого можно искать в тех (впрочем немногочисленных) последователях Толстого, которые, пренебрегая личностью Толстого и божьим даром его художественного гения, пытаются осуществить букву его религиозно-философского учения. Слишком очевидна несоизмеримость Толстого с толстовством. Самому Толстому стало невмоготу от толстовцев, и он два раза заявил о своем различии от толстовства. «Мне жаль расходиться с вами во мнении , — пишет он Толстовскому обществу в Манчестере, — но я не могу думать иначе ». И в дневнике он пишет о толстовцах: «Как (могут они) спрашивать, куда плыть, когда поток с неотразимой силой влечет меня по радостному для меня направлению ? Люди, которые подчиняются одному руководителю, верят ему и слушают его, несомненно бродят впотьмах вместе со своим руководителем».