О религии Льва Толстого

————

Нетрудно было бы продолжить предложенный здесь анализ столкновения двух стихий в Толстом и показать, что Нехлюдовское отрицание таинства брака и таинственного смысла влюбленности и любви отвергается художником-Толстым, что Нехлюдовская критика искусства есть совершенная бессмыслица перед грандиозным фактом художественного творчества Толстого, что нехлюдовскому космополитизму и воляпюковской отрешенности от своей национальности противостоит целомудренно-скрываемый, но страстный и яркий патриотизм автора «Войны и мира». Но время кончать…

Невысказанная трагедия жизни Толстого состоит в скрытом, но постоянном столкновении в нем двух стихий: художественной и рассудочной. Если в первой стихии он гениален, то во второй упорен. Если в художественном периоде своей жизни он с божественной щедростью рассыпает дары своих созерцаний и своих вдохновений, то в периоде рассудочном он с нехлюдовским упрямством «прет против рожна» и, не смущаясь бесплодием и явным оскудением своего духа, ни за что не хочет сознаться в главном своем грехе: в волевом избрании пфулевского ума за высшего судью и за высший авторитет. Когда Толстой в своих исканиях подошел к Церкви, — этой единственной носительнице Смысла и Логоса среди всеобщего хаоса и бессмыслия жизни, — гордыня, в нем жившая, удержала его от полного, смиренного и любовного слияния с верующими. Это немое событие жизни Толстого оказалось самым трагическим из всего им пережитого и бесконечно значительным. Стихия художественная не только принимала Церковь, но и требовала ее, как своего завершения, как своего венца. Стихия художественная широко открывала глаза Толстого на мир, и он видел святость, таинственность и неизбежность Церкви. И вот, отвергая Церковь актом неосмысленной, хаотической воли, Толстой тем самым отвергал и убивал в себе художественную стихию .

Восставая против Церкви, он должен был восстать против самого себя , призвать на помощь им же осмеянный пфулевский ум, а дядю Ерошку сковать Нехлюдовым. Жизнь Толстого с конца 70-х годов — это непрерывное духовное самоубийство, постоянная плененность его орлиного духа добровольно надетыми путами. Он отверг Церковь, и Россия потеряла художника несравненной силы. Но Церковь он не только отверг; он больно ушибся об нее, и всю жизнь у него болело ушибленное место и он с неразумием истинного ребенка бил ушибившее место . Более тридцати лет он пишет все об одном — о недостатках церковного учения; все разрушает и разрушает и никак разрушить не может. И духовная трагедия этой жизни закончилась скорбной смертью. Дух Толстого готов был разбить свой добровольный плен, сделал несколько величественных орлиных взлетов — и изнемог… То, что он культивировал в себе, уже успело отложиться во вне , и когда он в предсмертном порыве готов был освободиться от Нехлюдовщины внутренней, его сковала и окружала Нехлюдовщина внешняя, и он умер непримиренный ни с русским народом, ни с православной Церковью, ни с художественной стихией, в которой благодатью Природы был призван творить и учить.

Этот предсмертный порыв не только прекрасен. Он внутренне зачеркивает все Нехлюдовское в Толстом. Он показывает, что во внутренней и трагической борьбе двух стихий Толстой в последний момент уже готов был сказать великое «Да» тому, с чем Нехлюдов враждовал, и во всяком случае решительно сказал «Нет» тридцатилетней Нехлюдовщине своей жизни.

Много великого написал Толстой и много дурного и кощунственного. Будем же свято и ревниво помнить его истинные и богатые приношения русскому народу, а к его кощунствам отнесемся так, как отнеслась странница к Нехлюдовским насмешкам Пьера Безухова над верой народа.

«Отец, отец, грех тебе, у тебя сын, — заговорила она вдруг, переходя в яркую краску. — Отец, что ты сказал такое, Бог тебя прости». — Она перекрестилась: — »Господи, прости его…» Когда же Пьер, искренно смутившись, робко стал извиняться, странница Пелагеюшка, которая уж собралась было уходить, остановилась недоверчиво. «Но в лице Пьера была такая искренность раскаяния и князь Андрей так кротко смотрел то на Пелагеюшку, то на Пьера, что она понемногу успокоилась ».

В предсмертном движении Толстого чувствуется искренность раскаяния и робкие извинения Пьера за его грубые слова. Пусть он не сумел сказать, пусть ему помешали сказать, но шевельнулось же в нем что-то необычное, несказанное, великое и хочется верить, что это добрый Пьер спохватился за все неосторожные слова свои и тем самым отнял у них всякую силу .

В. Эрн.

________

В основу настоящего очерка легла расширенная и переработанная речь, произнесенная 16 ноября 1910 года в студенческом собрании и напечатанная в Русской Мысли, 1910, XI.

Настоящий очерк представляет собой расширенную переработку заметки под тем же заглавием, напечатанной в Русской Мысли, 1911, I.

В свое время это было превосходно разъяснено Д. С. Мережковским в его реферате «Лев Толстой и русская церковь» (см. в «Записках религиозно-философских собраний в С.-Петербурге»). Здесь между прочим говорится: «До какой степени я убежден, что свидетельство Церкви о неверии Л. Толстого как мыслителя в христианского личного Бога и в Единородного Сына Божьего, а следовательно, и свидетельство об его отпадении от христианства есть истина, — видно из того, что многие страницы моего исследования «Л. Толстой и Достоевский», написанные еще до определения Синода, посвящены были доказательству этой истины (стр. 68).

Вот, напр., в «Последовании по исходе души от тела» читается в одной из молитв в применении к усопшему: «Аще бо и согреши, но не отступи от Тебе, и несумненно во Отца и Сына и Св. Духа, Бога Тя в Троице славима верова, и единицу в Троице, и Троицу во единстве, православно даже до последняго издыхания исповеда. Тем же милостив тому буди, и веру, яже в Тя, вместо дел вмени…» Судите, насколько уместны и допустимы эти слова о Толстом, и какая это была бы чудовищная профанация.

Ср., наприм.‚ рассуждения св. Иоанна Златоуста: «Плачь и о неверных; плачь о тех, которые нисколько не отличаются от них, которые умирают без крещения и миропомазания… будем помогать им по силам…. Как и каким образом? Сами молясь и других убеждая молиться за них, всегда помогая о имени их бедным. Это доставит им облегчение».

Но вы, как дым, надвинулись, виденья,

Туманом мне застлавши кругозор.

Ловлю дыханье ваше грудью всею

И возле вас душою молодею.

И. Гете. "Фауст". Посвящение. (Пер. Б. Пастернака. М.: ГИХЛ, 1960.) — Прим. ред.