Ханс Гумбрехт - После 1945. Латентность как источник настоящего

Целан трансформирует фугу, музыкальную форму, основанную на повторах с вариациями, в принцип текстуальной композиции. Фраза «…могилу в воздушном пространстве там тесно не будет», где сочетается смерть и желание защиты, повторяется дважды – как змеи, с которыми играет человек из Германии. «Черное молоко рассвета» повторяется трижды. В конце волкодавы соединяются со змеями: человек «на нас выпускает своих волкодавов она нам дарит могилу в воздушном пространстве / он играет со змеями размышляет Смерть это немецкий учитель».

Стихотворение Целана обладает уникальной весомостью и силой, потому что оно использует – и трансформирует – два мотива, которые отчасти выполняли утешительную роль в послевоенные годы: мотив метаболической связи с окружающим физическим миром и мотив замкнутого пространства, дающего убежище. Они превращаются в мотив смерти, при том что сохраняют изначальное позитивное значение. «Молоко рассвета», «черное» и укрывающее пространство – это могила, которую «мы» – будучи евреями в немецких концентрационных лагерях – должны рыть для самих себя. Я не знаю ни одного другого текста, где отношение между движением, стремящимся уйти из-под контроля, и тоской по защищающему приюту было бы столь нераздельным – или столь круговым, и тем самым столь безнадежным. Никакого решения – никакой позитивной перспективы – нельзя найти ни в чем, кроме смерти. Парадоксально, одна лишь смерть предлагает освобождение – и укрытие – от убийства. Вот почему золотые волосы Маргариты не могут появиться без «пепельных волос» Суламифи. Стала ли смерть здесь выходом, выходом из мира, в котором нечего оставить – и, однако, выходом, за которым не ожидает никакая новая жизнь?

Ранние произведения Целана предлагают практически бесчисленные вариации на мотив «вместилища», регистрируя столько же различных оттенков эмоций. Плотная сеть ассоциаций и напряженностей – и лежащее в подоплеке отношение между желанием вместилища и желанием хоть как-то пережить ситуацию отклонения от предначертанного пути (или движение по избеганию контроля) – всегда в центре внимания поэта. Бокалы, чаши и кубки (Kelhe), эти вместилища для жидкости, которые преподносят, чтобы пить, появляются в большинстве его стихотворений из поздних 1940-х и начала 1950-х годов:

Бокалы, чаши и кубки вбирают в себя стихии природного мира, окружающего их. Они содержат в себе море и небо, воду и гремящие бури. И почти всегда они вызывают в воображении образы различных сосудов разных форм – таких, как «гробы», в которых «люди гребут к берегам». Однако все вместилища, любые емкости могут разломаться и выпустить то, что некогда вмещали:

Глиняный кувшин – быть может, один из любимейших образов Целана. В отличие от чаш, у кувшинов имеются животы, которые в себе что-то несут, и шеи, которые защищают жидкость внутри вместо того, чтобы подставлять ее текучую поверхность небесам. Будучи антропоморфными, кувшины принадлежат равно богам и людям. Иногда они просто объекты. А в другие моменты они – спутники:

Кувшины могут выпить глаза. В то же время, будучи емкостями, кувшины могут быть тяжелыми и разбиваться [140]. Кувшины собирают, защищают и предлагают человеческим ртам элементы материального мира, но, кажется, у них есть и своя отдельная жизнь. В качестве «живых вещей» они могут получать человеческое и божественное благословение и становятся объектами созерцания [141].

Если в поэзии Целана кувшины так часто оживают, то моллюски и раковины принадлежат к материальному миру – миру кораллов, жемчужин, гальки и луны [142]. Они никогда не предают той твердой материи, которую содержат. Но даже те вместилища, что полны жидкости и плотности, – такие, как виноград, орехи и пузырьки, – также едва ли что-то из себя производят. Они остаются неочищенным и инертными – без всякого божественного благословения. «Корона», одно из наиболее известных ранних стихотворений Целана, представляет исключение. Здесь время «вылущено из орехов» на мгновение – но затем оно возвращается туда, откуда пришло:

И хотя емкости-вместилища собирают и конденсируют в себе материальный мир, они не делают то, что в себя вобрали, более доступным для людей. В особенности пустые вместилища – такие, как палатки, о которых мы знаем из повествовательной серии «Тора» (а также могилы, гробы, крепости и тюрьмы), – дают нам защиту, при том что отбирают у нас свободу нашего существования. И в той степени, в какой они отрицают такую свободу, они означают приближение смерти:

Вместилища-контейнеры не закрывают выход, но и не растрачивают то, чем наполнены; они нередко связываются с другими сосудами – теми, что формируют часть живого организма. Прежде всего это рот, а иногда и руки; рты и руки превращаются в бутоны и цветы – в утробы, сладострастье и биение сердца:

Ничто – даже не метаболическая связь между миром и жизнью – не свободны от опасности и риска в мире слов и образов Целана. Точно так же, как может разбиться кувшин, рты могут затвердеть, став каменными и ледяными. И лишь иногда вместилища могут превращаться в слова или имена, которые называют то, что представляют.