Ханс Гумбрехт - После 1945. Латентность как источник настоящего

Для Целана желание поэтической игры рождает прежде всего полнота. Для Кабрала, напротив, самое важное измерение – пустота, пустота без слов, пустыня, что оставляет жизнь алчущей и жаждущей. Однако пустота – это еще и форма, требовательная, суровая и потому продуктивная, и в этом смысле она вовсе не ничто.

Эрнст Роберт Курциус – выдающийся немецкий специалист своего времени по романским литературам, профессор в университете Бонна – опубликовал свою монументальную работу «Европейская литература и латинское Средневековье» в 1948 году. Описывая обширный интеллектуальный ландшафт, важность которого долго недооценивали, а может, и вообще не замечали, – целый репертуар литературных мотивов и риторических форм, что связывал классическую древность и европейскую современность, – это исследование должно было обеспечить антидот нависающей угрозе разрыва культурной и исторической преемственности. «Европейской литературе и латинскому Средневековью» предшествовала более открыто полемическая работа под названием «Немецкий дух в опасности» («Deutscher Geist in Gefahr»), которую Курциус опубликовал в 1932 году – за год до того, как национал-социалисты пришли к власти. Курциус был одним из немногих интеллектуалов, кто сумел прожить временной промежуток между 1933 и 1945 годами без особых неудобств (при этом держась подальше от национал-социалистического режима). И потому читатели никогда не сомневались, что книга «Европейская литература и латинское Средневековье» была написана прежде всего в ответ на нацистский период. Но, однако, этот роковой период никак не упоминается в книге, даже в ее длинной, философски изощренной первой главе. Вместо этого Курциус рассуждает о большом количестве теоретических сочинений, которые пытаются разобраться в новом отношении между прошлым и настоящим. Большинство из таковых работ были опубликованы в годы после Первой мировой войны и разделяют между собою то общее положение, что ход истории должен быть заново переустановлен: «Первая мировая война явственно показала кризис европейской культуры. Как культуры и те исторические образования (bodies), в которых они воплощаются, возникают, развиваются и приходят в упадок? Только систематически ориентированная сравнительная морфология культур может надеяться ответить на этот вопрос» [155]. Это и есть задача, которую ставит книга Курциуса, привлекая внимание и как документ интеллектуального климата поствоенной Германии, и как памятник науки. Книга дышит воздухом своего времени, но автор не приводит ни одного аргумента в пояснение того, каким курсом нам следовать в будущее.

В противоположность ему Паоло Пазолини, итальянский поэт и (впоследствии) кинорежиссер, был одержим манией сохранения – хотя и не в ортодоксальной манере – убеждений и обетований марксистской философии, невзирая на все политические, социальные и экономические реалии собственной страны и даже собственной жизни. Около 1950-х годов, когда Пазолини было уже ближе к тридцати, напряжение между тем, во что он верил как в обетование, и ощущением внутренней тревоги – что, по всей видимости, предполагало одновременно и риск, и надежду на экзистенциальное отклонение от предначертанного этим обетованием пути, – стало доминирующей темой его поэзии. Описания этого экзистенциала, которыми он снабжает любые конкретные ситуации, всегда – пусть и аллегорически – резонируют с историческими условиями Италии:

Если читать их биографически, то эти и подобные им стансы легко связать со всем известной любовью Пазолини к молодым мужчинам, предпочтительно несовершеннолетним юнцам с окраин, испытывающим склонность к преступности и насилию, – провокативная черта его характера, смущавшая даже лучших его друзей вплоть до кровавой смерти поэта в ноябре 1975 года. Однако в контексте послевоенного мира, может быть, гораздо важнее увидеть, как «счастливый, славой покрытый мальчик» никак не может найти себе место в буколическом природном пейзаже, ибо пока королева-пчела жужжит в его теле с такою силой, его «сладкий бред» заставляет его чувствовать «намек на Бога». Физическое присутствие мальчика легко – он «перышко между губ пьяного ветра», и нет ничего в окружающем мире, за что ему можно было бы уцепиться.

Несколько лет спустя – в длинном стихотворении из собрания текстов, посвященных марксистскому философу и борцу сопротивления Антонио Грамши, – Пазолини описывает ситуацию народа Италии сходным образом. Когда Пазолини пишет «народ», он имеет в виду «пролетариат». Пролетариат знает, что мир, в котором он живет, далеко не тот, что был обещан ему «современностью». В этом отношении пролетариев нельзя обмануть. И, однако, если нет никакого утешения в автобиографических стихотворениях Пазолини, то значит ли это, что пролетариат не нашел своего собственного способа «быть» – то есть участвовать – в истории? На этот вопрос Пазолини дает удивительный ответ, уходя от заданных заранее интеллектуальных рамок:

Современность, которая не удовлетворяет нужд людей или не интересуется ими – а именно этот смысл и вычитывается из его строк, – не имеет права заявлять, что приведет к лучшему будущему. Современность, которая таким образом уклонилась от пути, делает так, что пролетариат кажется застойным, хотя он единственный «никогда не выпадал из времени»: только люди могут быть истинно «современными». Ни абстрактные рассуждения, ни какие бы то ни было программы не имеют права называться «историей». Только непосредственность и «жизнь-в-настоящем» обладает таким правом: