Ханс Гумбрехт - После 1945. Латентность как источник настоящего

Здесь Камю явно испытывает трудности, пытаясь описать свою новую позицию, которой не достает одновременно и концептуальной завершенности формы, и всеобъемлющей философской абстрактности. Та непримиримость, с которой он настаивает на несравнимой важности каждого момента в его уникальности и конкретности, напоминает мне до некоторой степени оценку Пастернаком движения истории, а еще больше – клятву, приносимую Пазолини во имя другого типа современности – современности опыта Народа. Но то впечатление, которое разделяли между собою Камю, Пастернак и Пазолини, – а именно что историю пустили по боковому пути, отклонив с прямого, – не снискало слишком сильного отклика в 1950-е и почти полностью исчезло с интеллектуальных и политических горизонтов следующих поколений. В этом, возможно, и кроется одна из причин, почему философия Камю сегодня переживает ренессанс.

Поскольку не было найдено никакого баланса между опытом (множественных) крушений Истории, ее отклонений от предзаданного пути и тоской по структурам, предлагающим экзистенциальное убежище, мир середины 1950-х казался полным событий, явлений и их отзвуков, совершенно изолированных друг от друга, которые при этом нередко представляли собой ироническое – а иногда и трагическое – следствие предшествовавших им ситуаций надежды и отчаяния. 3 ноября 1957 года – за четыре дня до сороковой годовщины Октябрьской революции и только через месяц после запуска «Спутника-1» Советский Союз отправил следующий спутник с собакой Лайкой на борту – дворнягой, которую нашли на улицах Москвы, – летать по орбите вокруг земли. Лайка, возможно, умерла уже через несколько часов после запуска по причине перегрева и стресса. А ее труп продолжал летать вокруг планеты до тех пор, пока 14 апреля 1958 года «Спутник-2» не расплавился, войдя в плотные слои атмосферы над Карибским морем.

Запуск спутника произошел через год – без одного дня – после вторжения Красной армии в Чехословакию. Операция полностью успешная в военном отношении, но стоившая весьма дорого в смысле политическом и идеологическом – была направлена на слом движения национальной независимости, первая волна которого уже сместила просоветское правительство. Военный ответ со стороны западных союзников казался делом еще более бесспорным, чем даже в случае Карибского кризиса, разразившегося несколько лет спустя. Такая перспектива – возможно, с еще большей интенсивностью, чем была раньше и чем будет позже, – ввергла мир в знакомый ужас Третьей мировой войны с применением атомного оружия. В то время моей сестре было четыре месяца. И я помню, как моя мать говорила, качая ее на руках (тоном слегка искусственной серьезности), что не стоило приводить еще одного ребенка в мир, настолько неспособный обеспечить покой и безопасность.

Что касается других способов объяснения прошлого, то гегелевский и марксистский подходы, казалось, достигли самой низкой отметки популярности в 1950-е – между экзистенциализмом послевоенного периода и так называемой «Студенческой революцией» конца 1960-х. Исследователь романских литератур Вернер Краусс, бывший студент Эриха Ауэрбаха, приговоренный к смерти в Третьем рейхе, но переживший войну, решил в конце 1940-х переехать в социалистическую Восточную Германию. Позже в качестве автора научных работ (прежде всего по французскому Просвещению) и двух выдающихся романов он стал обладателем множества национальных наград. Но даже Краусс – в дневниковой записи, посвященной задумываемому им литературному проекту, – чувствовал себя вполне свободно, когда с иронией писал о марксистской философии истории, переворачивая ее с ног на голову:

Тема для романа: после конца света люди замечают, что вместо того, чтобы продолжать двигаться вперед, время неостановимо идет назад. И если старость теперь считается привилегированным периодом жизни, то молодость означает близость смерти. Медленное исчезновение цивилизации. Но кто же тогда будет сохранять память о «прежних наших целях»? Все выглядит хаотично [197].

Точнее, это была просто идея для романа – и, однако, это, кажется, передает, насколько «научные» предсказания неизбежного прогресса утратили бóльшую долю тех самоочевидности и авторитета, которые имели.

Уже в 1950-е годы Готфрид Бенн написал стихотворение, озаглавленное «Натюрморт», где с тихой иронией спокойствия и дистанции обратился к некогда популярным мотивам экзистенциального аффекта:

«В облике времени появилось что-то натюрмортное» – это та самая «остановленность натуры», или «смерть натуры», которую мы наблюдаем на картинах, чей жанр так и называется «натюр морт», то есть «остановленная, неподвижная (мертвая) природа», представляющая предметы (например, «кувшин») детально и вне всякой утилитарной функции или скрытого драматического напряжения. Вещи просто явлены нам, на тот случай, если кто-то из нас захочет получить от них удовольствие. Любая связь с ходом истории, все прогнозы на будущее потеряли значение – лишь иногда еще можно встретить «легкий клинч» или «захват». А так в основном все пришло к своему завершению.

«Больше не может быть скорби» («Kann keine Trauer sein») – одно из последних стихотворений Бенна. Он отправил его в Merkur, журнал, редакторам которого хватало смелости печатать его стихотворения сразу после войны, когда отношение к Бенну было крайне негативным из-за его поддержки национал-социализма в 1933 году (сегодня нам известно, что энтузиазм по поводу этого движения прошел у него чрезвычайно быстро). Бенн датировал «Больше не может быть скорби» 6 января 1956 года. Он хотел, чтобы текст этот вышел на его семидесятую годовщину 2 мая 1956 года. Это поставило бы новое сочинение в тот же контекст в немецком культурном пространстве, что и недавно начавшееся «экономическое чудо» ( Wirtschaftswunder ). «Больше не может быть скорби» – это о кроватях, в которых умирали великие деятели немецкой литературы в последние полтора столетия: Стефан Георге, Райнер Мария Рильке, Фридрих Гёльдерлин и Аннете фон Дрост-Хюльсхофф (поэтесса, представительница позднего романтизма, родом из Вестфалии, проведшая последние годы своей жизни в небольшом замке в Меерсбурге, на озере Констанц). Все эти поэты и мыслители могли – или не могли – чувствовать безопасность в момент смерти, лежа на своих кроватях. Однако экзистенциальные чувства такого рода – и память о них – стали «бессмысленными» в теперешнем настоящем, которое Бенн называет состоянием «вечного распада»: