Ханс Гумбрехт - После 1945. Латентность как источник настоящего

Я не буду утверждать, что философское открытие базовой структуры самообмана и связанные с нею аргументы о невозможности полной самопрозрачности появились «как реакция на» необходимость заострить когнитивные способности субъекта. Но определенно верно то, что одержимость самообманом после 1945 года драматически усилила уже существовавший скептицизм относительно объема этих познавательных способностей. Чем успешней человечество контролировало планету, тем меньше, казалось, оно доверяет тому знанию, что сделало этот контроль возможным. Изобретались разные техники допрашивания и опрашивания, росла популярность «жанра» опроса в исторической попытке усилить позиции субъекта одновременно и при столкновении с «миром объектов вовне», и в отношении к его собственной, внутренней сфере. Но здесь произошло точно так же: высшие (эпистемологические) надежды остались неисполненными. Дело не только в том, что более эмпирический подход не смог предоставить человечеству более устойчивого знания, но и в том, что все такие подходы привели к обесцениванию «мышления» в традициях «логики». Никаких четких идей не может и не должно возникать из того, что думали Антонен Арто или Лакки в «Годо». Вдвойне негативные последствия конфигурации «Самообман / допрос», должно быть, стимулировали появление нового эпистемологического жеста, который набирал силу в поздние 1940–1950-е. Я имею в виду тенденцию, тогда еще совершенно новую, «дать вещам показать самих себя» (или, словами Хайдеггера, «дать бытию себя раскрыть») – что, как надеялись, станет новым способом выйти за пределы традиционной субъект-объектной парадигмы.

Идея того, что ничего нельзя оставить «позади» (или в прошлом), внесла свой вклад не только в ощущение, что историю «сбили» с предзаданного курса, то также и в ощущение экзистенциальной неуверенности и подступающей угрозы. Это ощущение усугублялось индивидуальными воспоминаниями об определенных событиях времен войны (ни одно из которых не могло, конечно, сравниться по масштабу со взрывом атомной бомбы над Хиросимой). В предыдущих главах я связывал эту одержимость сосудами – «вместилищами» – с углубившейся экзистенциальной неуверенностью. Для некоторых интеллектуально значимых позиций – прежде всего Хайдеггера и Шмитта – такая тоска по экзистенциальной безопасности смешивалась с философским проектом разрешить вещам проявиться в их «несокрытости». Кажется, однако, что ни одни из подобных реакций или решений так никогда и не смогли достичь удовлетворительного уровня устойчивости. Для того чтобы как-то зафиксировать ход времени, был сделан возврат от топоса «Отклонения /контейнеры-вместилища») обратно к структуре «Нет выхода / нет входа». Точнее, возврат был сделан для того, чтобы преодолеть главенство принципа «Нет выхода» в той мере, в какой надеяться на движение по времени вперед мы можем, лишь если у нас будет возможность оставить прошлое позади, или же, напротив, обрести себе новую экзистенциальную защиту (таким образом, преодолевая уже главенство принципа «Нет входа»). В этой точке, где третья из культурных конфигураций, формирующих глобальную поствоенную ситуацию, отсылает снова к первой, их взаимодействие (или по крайней мере наше описание их взаимодействия) обнаруживает свою кругообразность. И здесь мы начинаем воспринимать лабиринтоподобную структуру, созданную следами их взаимодействия внутри исторически специфического модуса проживания жизни. И хотя кругообразность обеспечивает взаимодействие трех конфигураций на одном уровне, это не отменяет возможности их функционирования и в более иерархическом (или «синтаксическом») порядке. Подобное сочетание – когда «Нет выхода / нет входа» и «Самообман / допрос» выступают вместе – создавало чувство закупорки и кругообразности движения; «крушение» же, или «сход с пути», с другой стороны, оказывалось реакцией на – или интерпретацией – этого чувства закупорки, затора, забитости времени, а тоска и желание «вместилища» указывали на желание освободиться от такого состояния.

Закупоренный лабиринт, который возникает из взаимодействия трех различных конфигураций культуры, – это всего лишь одна из сторон Stimmung ’а, доминировавшего в десятилетие после 1945 года. Другой же связанный с ним аспект, уже упоминавшийся ранее, – это то, с какой легкостью человечество оказалось способным обрести дистанцию в отношении опыта войны и ее traumata (отношение, которое кажется удивительным с сегодняшней точки зрения). Исторический Stimmung , охватывавший жизнь ума и тела, состоял из напряжения (хотя иногда это был просто вопрос сосуществования) между закупоркой движения в будущее, которую я постарался описать, и внешне беспроблемной готовностью в это будущее отбыть. Очевидно, такая легкая готовность к отбытию выросла из картезианской энергии современности; а что касается сферы закупоренного движения, то я согласен с моим бразильским коллегой, описавшим ее как «онтологию без телеологии» – инертно-серая, тягучая среда, где невозможны ни тяга вперед, ни вектор движения, где все различия рушатся (включая различия между прозой, оперирующей «аргументами», и художественным вымыслом).

Насколько, однако, можем мы связывать Stimmung поствоенных лет с латентностью? Прежде всего я хотел бы подчеркнуть, что существуют множественные «эффекты латентности» – я бы хотел закрепить и развить в подробностях парадигму латентности как отличную от фрейдистской модели «подавления». Не думаю, что мы когда-либо сможем сказать, что конкретно остается латентно-скрытым в годы, последовавшие за 1945-м и до конца 1950-х, тогда как от схемы «подавления» мы вправе этого ожидать. В любом случае мы не можем сказать многого. Вполне возможно, эффект латентности – ощущение, что нечто остается «скрытым» или «во тьме», – являлся местом аккумуляции и схождения множественных форм опыта и восприятия, и возникло это ощущение в тот момент, когда три наблюдаемые нами конфигурации культуры пришли в состояние затора. Создавалось парадоксальное ощущение, что некоторые вещи нельзя «оставить позади», потому что одни из них быстро исчезают, а другие остаются «недоступными»; что «я» никогда не станет «полностью прозрачным» и что ни одна окружающая среда не даст полноты защиты и убежища. В сочетании подобные впечатления создавали эффект латентности, а вместе с ним – вышеупомянутую «онтологию без телеологии».

Между серединой 1950-х и до нашего дня многие моменты в истории порождали чувство, будто то, что лежит латентно-скрытым под поверхностью реальности, наконец выходит на свободу, показывается на открытом месте. Однако все это оказалось обманчивым. Но прежде чем я буду говорить о некоторых таких моментах в следующей и последней главах, я хотел бы указать еще на один исторический аспект этого эффекта латентности, ощущаемый после 1945 года – в рамках Stimmung ’а своего времени. Этот аспект латентности связан с одновременностью двух чувств: чувства закупорки движения вперед и чувства невероятной легкости этого движения. Движение вперед легко далось Западу из-за быстрого экономического роста; а Востоку – потому что коммунизм никогда не брал на себя никакой ответственности за беды прошлого, так что возможность «двигаться вперед» всегда воспринималась им как должное. Движение вперед легко синхронизировалось со всевозможными историцирующими дискурсами и концептами – то есть с дискурсами и концептами, согласно которым время продолжает оставаться неизбежным агентом регулярной смены и трансформации. В этом духе оборотной стороной постоянной угрозы атомной войны оказалось то начальное впечатление, что достичь состояния мира после войны возможно на самом деле, что достичь мира можно в ходе переговоров победителей и драматически переменить жизнь к лучшему. Однако подобный мир никогда не находился в пределах досягаемости. Скорее именно его отсутствие и задало условия начала холодной войны – и именно холодная война в конце концов предложила структуру более устойчивую для предотвращения конфликта в глобальном масштабе, чем любой мирный договор в духе предшествующих столетий. Безопасность оказалась установлена – в виде циничного парадокса.