Ханс Гумбрехт - После 1945. Латентность как источник настоящего

Затем мы сделали несколько более смелое движение, мы захотели возвратиться к «материализму» как к философскому зерну марксистской теории. И именно во время «материалистических» дебатов мы впервые почувствовали, что нам нужен какой-то интеллектуальный скачок. Хотя и немногие наши участники и еще меньше наших дискуссий действительно фокусировались на истории «материализма», тем не менее постепенно наметилась новая точка схода всех дискуссионных линий, которая была вынесена на обложку нашего четвертого заседания в Дубровнике в виде «Материальности коммуникации». А ее мы определили как «все те феномены, которые вносят вклад в появление значения, не будучи при этом сами конституированы как значение». Основанные на нашем новом понимании проекта, коллоквиум и все его заседания, наконец, стали одним из этапов интеллектуального движения, которое сделало «медиафилософию» и «медиаисследования» интеллектуальной страстью в Германии по сегодняшний день. (Гораздо более важное и решающее влияние в том же направлении шло от ранних работ Фридриха Киттлера – который, кстати, посещал большинство заседаний в Дубровнике.)

Отныне и дальше, после весны 1987 года, мы считали (или по крайней мере так считал я), что мы, наконец, наметили общие черты профессионального будущего нашего поколения. Сегодня я иногда с изумлением думаю, глядя на название пятого и последнего нашего симпозиума – «Парадоксы, когнитивные диссонансы и слом»: не было ли это симптомом того, что эдипальная энергия, наконец, становится саморазрушительной. Убежденность в том, что у нас есть программа на будущее – или что мы, по крайней мере, смогли четко занять свою позицию, – позволила нам с большей легкостью считать, что мы можем достигнуть того, что, как мы полагали, является обязанностью каждого нового поколения, а именно отрезать связи со своим непосредственным прошлым и «оставить позади» как все очевидное, так и все скрыто-латентное. В какой-то момент того периода, который я вспоминаю исключительно как мои «годы в Дубровнике» (и, может быть, кстати, не случайно я запамятовал точную дату), я подал заявление в Констанц на место моего бывшего научного руководителя, ушедшего на покой. Я невероятно желал этой должности, и у меня не было ни малейшего сомнения, что, предложи они мне ее, я бы тут же согласился. Но чего я на самом деле хотел, так это самой возможности отказаться. Точнее то, чего я хотел на самом деле, это реальной свободы вообразить, что я могу отказаться от предложения из Констанца. Только такой свободы на меня не хватило. Я попытался покорить цитадель «Литературной герменевтики» лекцией под названием «Негерменевтичное» («Das Nicht-Hermeneutische») – что позволило отборочной комиссии преподать мне урок на тему власти. Итоговое решение комиссии для меня было весьма унизительным: я не попал в финальный список кандидатов «на рассмотрение». А почему, действительно, комиссия должна была рассматривать мою кандидатуру, если я пытался бросить вызов всему, чем Констанц так гордился? Внутри меняющихся осей темпоральности в 1980-е полученный опыт помог мне прийти к двойному выводу насчет личного времени: эдипальная энергия, начал я понимать, является неадекватной мотивацией для почти сорокалетнего профессора, каковым я теперь являлся; а это также значит, что кроме убеждения себя самого в том, что я сам спрограммировал свое интеллектуальное будущее, мне нужно еще найти этому будущему оплот в виде какой-то официальной институции – не унаследованной мною, а избранной, которая, насколько это возможно, была бы открыта для своего формирования мною. Прошлое же пока оставалось нетронутым.

На фоне личных и профессиональных неурядиц с категорией будущего неожиданно разразилось обсуждение, которое привлекло к себе внимание и сподвигло всех нас принять в нем участие; в нем впервые громко прозвучали сомнения в унаследованной нами конструкции времени. В 1979 году Жан-Франсуа Лиотар опубликовал маленькую книжку «Условие постмодерна», которая изначально была написана как анализ нынешнего дня и программа потенциально независимого образования в Квебеке. Лиотар прежде всего уделяет внимание великим нарративам истории ( grand récits ), которые определяли западные способы ассимиляции прошлого с начала XIX века. Однако ставя под вопрос эти дискурсивные формации, Лиотар подвергает серьезному сомнению любые концепции времени, основывающиеся на таких понятиях, как «современность» и «прогресс»; а вот понятие «постмодерна», с другой стороны, оставляет открытым эпистемологическое пространство для альтернативных способов ассимиляции прошлого. И хотя Лиотар не слишком стремился к успеху, когда воображал или описывал подобные способы, меня мгновенно покорила и очерченная им перспектива, и элегантный способ аргументирования. (При этом я держал дистанцию в отношении соответствующих «постмодерных» заявлений, любящих представлять различные исторические традиции как явления друг другу одномоментные.)

Точно таким же образом я никогда не умел соотносить с самим собою – насколько бы я ни считал себя обязанным это сделать – разные экологические мотивы и дилеммы, считавшиеся новыми и провокативными в период около 1985 года, а в наши дни уже давно ставшие делом политического консенсуса всех партий. Я, например, совершенно доверял тем предсказаниям (очень популярным в то время в Германии), что все леса к началу XXI века исчезнут, и я разделял опасения по поводу атомных электростанций (которые вскоре подтвердились Чернобыльской катастрофой). Но несмотря на все мое желание верить, я никогда не мог заставить себя интегрировать все те новые привычки, которые сегодня назвали бы «экологически сознательными», в свой ежедневный опыт. Однако в своей провокативной новизне эти экологические опасения и моя реакция на них, наконец, впервые подтолкнули меня к тому, чтобы осознать, до какой степени и как уже долго – но, так сказать, латентно – я пессимистичен в отношении будущего, где я тем не менее хотел бы оставить свой след. Казалось, это будущее медленно отступает.

В то же время прошлое, казалось, вдруг откололось – точно по милости провидения – многообразно и на многих уровнях. Мой хороший друг недавно сказал мне – конечно же, совершенно случайно, – что жизнь моя стала свидетельницей многих моментов, когда мои личные «пороговые» ситуации и общеисторические события совпадали. Если он и прав, то это никогда не было истинно до такой степени, как в 1989 году, когда стал рушиться государственный капитализм, приводя холодную войну к поразительно быстрому завершению. Родился мой второй сын (и третий ребенок) Кристофер; я развелся и женился вновь; и только мы покинули Германию, чтобы начать новую жизнь в Стэнфордском университете в Калифорнии, как разразились всеохватывающие перемены. Самая первая газета, которую я прочел в Соединенных Штатах после нашего прибытия в день Праздника труда 1989 года, сообщала о восточногерманских гражданах, которые, возвращаясь с каникул в других социалистических странах, ищут убежища в западногерманских посольствах (на что они имели полное право, поскольку западногерманская Конституция включала восточных немцев в качестве граждан). Это и было началом немецкого объединения. Теперь объединение Германии стало центральным и, возможно, самым динамичным фактором в нарастающем разрушении и трансформирмации восточноевропейского государственного социализма. И все это случилось с той же степенью неизбежности (в широкой перспективе), с какой оно было неожиданным вначале.