Ханс Гумбрехт - После 1945. Латентность как источник настоящего

Поздним вечером летом 1996-го Марко отправился в Германию – не «назад в Германию», как я хотел бы думать, но в Германию, отличающуюся от той, что я знал, – той, что стала будущим и настоящим, которые он сам избрал для себя и продолжает избирать с тех пор. Наши исходные ситуации не были симметричными, но, надеюсь, они были равноправными – хотя я и чувствовал, что время сворачивает с пути, что оно движется к тому настоящему и будущему, которого я никогда не хотел. На этот раз чувство очевидного уклонения времени пришлось также на лучший этап моего профессионального пути – поскольку, уже проживая настоящее, я предчувствовал то время, когда посмотрю назад в свой нынешний день с ностальгией. Стэнфордский попечительский совет назначил нового президента университета. Джерард Каспер был профессором права немецкого происхождения, большую часть своей академической карьеры проведшим в Соединенных Штатах. Арендт во время преподавания в Чикагском университете оказала решающее воздействие на него. Все были удивлены, когда Каспер сделал ректором Кондолизу Райс, молодого профессора политологии (позднее она стала советником президента по национальной безопасности и госсекретарем). Каспер сотрудничал с ней в течение семи лет из тех восьми, что оставался у руля. Меня мгновенно привлекло то, как Каспер и Райс смотрят на академическую жизнь и на скрытый в ней потенциал. Пока они занимали свои посты, у меня было полное ощущение, что их видение Стэнфорда полностью соответствует моему идеальному образу университета. Вероятно, поэтому мне было так приятно, когда они попросили меня неформально за ужином, чтобы я организовал серию из двадцати лекций и четырех коллоквиумов под названием «Президентские лекции Стэнфорда о будущем гуманитарных наук и искусств в высшем образовании». Бюджет этой серии лекций предполагался безграничный, и была гарантирована почти ничем не ограниченная интеллектуальная свобода. Нашей амбициозной целью было выдвинуть гуманитарные науки и искусство на центральное место в университете, чья национальная и международная репутация до сего времени почти полностью зиждилась на верховенстве естественных наук, инженерии, а также бизнес-школы и юридической школы.

То задание, которое я получил, явно напоминало то, которое я дал самому себе десять лет назад по коллоквиуму в Дубровнике. Но на этот раз не было никакого прошлого, от которого нужно было обретать дистанцию, никакой энергии перемен, которую нужно удерживать, никакого будущего, которое нужно завоевывать. Скорее каждая лекция и каждый коллоквиум давали возможность прославлять гуманитарную науку и искусства в настоящем. Дело было не в том, чтобы открыто воспевать традиции, но – по крайней мере в некоторых случаях – в демонстрации интеллектуального блеска – или же в некоем блестящем выступлении. Тот вечер, когда Пина Бауш поставила «Весну священную» с молодым бразильским танцовщиком перед потерявшей дар речи аудиторией, был одним из тех немногих моментов моей жизни, когда при встрече с такою красотой (а также переживая такое чувство гордости и исполненности всех замыслов) я хотел, чтобы время застыло. Лекция Жака Деррида, который до этого никогда не был в Стэнфорде, запомнилась иначе. Как всегда, в то время он говорил более двух часов. То, что он говорил, оставалось столь же непроницаемым для тех, кто не был посвящен в его философию, как и большинство его писаний. Однако говорил он об «Университете, который может прийти из будущего». Было много споров о возможной иудаистской или мессианской интерпретации его видения. Но главным была новая – и во многом невысказанная – точка зрения Деррида на время: будущее больше не является тем измерением, которое надо завоевывать, но движением – сбывающейся надеждой, видением, угрозой, – которое приближается. Даже вне зависимости от содержания работ Деррида само название лекции было симптомом глубинно изменившегося отношения со временем.

Большинство ученых, которых мы пригласили, сделали себе имя во время интенсивных теоретических дебатов, господствовавших в гуманитарных науках и искусствах в течение полувека начиная с 1950-х и до конца тысячелетия. Однако теперь стало ясно – одновременно в контексте президентской программы и повсеместно, – что страсть к теории, которая в предшествующие десятилетия только возрастала, теперь начинает утихать; и это позволило нам обнаружить удивительную хронологическую параллель – что очень трудно объяснить – между холодной войной и великим «веком Теории» в гуманитаристике и искусствах. (Точно так же, как и страхи времен холодной войны, «Теория» все еще обретается и преподается на факультетах – хотя бы даже из-за нехватки более современных предметов для преподавания.)

В тот период, когда я занимался организацией «Президентских лекций», я также получил американское гражданство. Произошло это в тот момент, когда мне уже стало ясно, что я никогда не буду «настоящим американцем». И также мне стало ясно – и это даже важнее, хотя и менее огорчительно, – что никто (кроме меня, пожалуй) этого не ожидал. Никто не давил на меня с тем, чтобы это произошло. А вот чего действительно не произошло, так это моего выдвижения на видную административную должность, которого я ожидал. (Я ожидал этого, не стараясь даже себе представить, с чем это будет связано, кроме возможности перестроить гуманитаристику – по крайней мере в Стэнфорде, – и я даже не был уверен, действительно ли хочу этого назначения.) То, что такой позиции мне не предложили, дало мне больше будущего – больше свободного времени, – чем когда-либо. До сих пор значительная часть прошлого не проявлялась достаточно ясно, чтобы нужно было спасать его от «латентности», – ни в 1968 году, ни в 1989-м, ни в какой другой момент истории. Времена менялись в корне – и при этом менялись все меньше. Я наслаждался чувством приятной неопределенности, чтобы дальше с меньшим напором или давлением, чем прежде, открыть то, что же все-таки остается сокрытым.

Когда бы я ни вспоминал время, которое осталось в памяти из того длинного десятилетия, что прошло с 2000 года, его сложно увидеть в хронологической последовательности. Не знаю, является ли это эффектом моего возраста или результатом трансформации социальной конструкции времени. (Когда я рассказал моим студентам об этом впечатлении на семинаре, они удивили меня тем, что ощущение это им совершенно знакомо.) Даже тот день, который наложил такой отпечаток на все остальные дни, тот единственный день, который, как казалось, произвел абсолютно четкое разделение на «До» и «После», – 11 сентября 2001 года – просто отбросил мрачный, монохромный свет на весь последовавший за ним период, вместо того чтобы оказаться точкой жесткого водораздела. Когда в Нью-Йорке произошло убийственное и самоубийственное уничтожение башен-близнецов, в Калифорнии было раннее утро. Безо всякой особой причины моя жена проснулась в тот день раньше обычного и начала смотреть телевизор, и тут же позвала меня от рабочего стола, когда в эфир ворвалась новость о двух зданиях, в которые врезались угнанные самолеты. Мне кажется, первая башня уже начала рушиться, когда ее экранный образ оказался в поле моего зрения, и следующие несколько минут мы смотрели живую трансляцию (но я могу и ошибаться). Я помню – графически и словно в замедленном движении, – что, когда я начал смотреть, еще оставалось достаточно времени для надежды, что этого ни за что не произойдет. Те секунды, когда первая башня, наконец, начала падать, медленно, но верно, заворожили меня – это тот тип завороженности, который возникает при наблюдении за мобильными формами и когда что-то, что не может быть правдой, все-таки происходит. Возможно, ни один другой день в истории не производил такого сильного и непосредственного впечатления: мир «больше не будет прежним». Это с самого начала было ясно. Однако – что хотя и поразило меня, но является совершенно типичным для времени продолжающейся латентности – мы до сих пор дискутируем, что делает мир «после 9 / 11» отличным от мира до 11 сентября 2001-го. Эти годы после 9 / 11 показали, что военные действия больше не являются разыгрыванием стратегически подготовленных маневров между противниками, которые, в принципе, обладают сравнимым потенциалом. Большинство военных действий стало асимметричным на множестве уровней, и это объясняет, почему больше невозможно окончательно выиграть войну. Но я верю, что 11 сентября 2001 года – это «сжатая форма» куда более важного аспекта изменений. Прежде всего, это был первый – и пока единственный раз, – когда на территорию США вторглась враждебная сила. Но что еще больше сделало уникальным это событие, так это то, как много мотивов и форм обиды и негодования из прошлого сошлись в этой точке. Как будто террористы из «немецкой осени» 1977-го вернулись в начале XXI века с еще более решительным, непреклонным, дерзким и смертоносным безумием, чем раньше. За ними – во взрывоопасном заторе – застыло множество исторических волн антисемитизма (таких, как убийство израильских атлетов в 1972 году в Мюнхене) и, как его следствия и оборотной стороны, антиамериканизма самого низкого пошиба. Годы фрустрации и ненависти сошлись воедино с достаточной силой, чтобы навсегда оставить шрам на теле континента, который слишком долго считал, что его защищает расстояние между ним и Старым Светом (и наследием этого Старого Света). Начиная с 11 сентября 2001 года мы осознали, что глобализация также означает, что ни одно место на планете не останется в безопасности от смертельной, всеуничтожающей энергии, лежащей в осадке человеческого прошлого. Европа, Южная Америка, Африка и Азия теперь не более безопасные места, чем Соединенные Штаты. Вот почему мир и впрямь больше не будет прежним и почему – как тон или оттенок – событие 11 сентября накрыло своей тенью каждый день, час, минуту, которые последовали за ним.