Сьюзен Зонтаг - Болезнь как метафора

Не всегда искаженное лицо отвращает или пробуждает стыд. Самые пугающие лица – это те, в которых проявляется нечто звериное («львиное лицо» прокаженного) или покрытые гнойниками (как при сифилисе). В основе моральных суждений о болезни лежат эстетические критерии: красивый и безобразный, чистый и нечистый, знакомый и чужой или странный. (Точнее, эти суждения формируются до той стадии, когда между эстетическими и моральными категориями происходит разрыв и они вступают в противоречие друг с другом.) Количество физических дефектов само по себе не столь уж существенно, куда более значим тот факт, что оно отражает протекающие изменения, распад личности. Оспа также уродует, изрывает лицо, однако оспинки не нарушают общего состояния. Совсем наоборот, это рубцы выжившего. Отметины на лице прокаженного, сифилитика либо человека со СПИДом – это признаки прогрессирующей мутации, разложения, нечто органического.

В XIX веке считалось, что болезни имеют органическое происхождение. Бытовало мнение, что некоторые заболевания, такие как холера, равно как и состояния общей предрасположенности к болезням, вызваны «зараженной» (либо «загрязненной») атмосферой, отравленной испарениями от нечистот. Как правило, отождествляемая (в первую очередь, по дурному запаху) с разлагающимися органическими продуктами, пропитанная болезнью атмосфера ассоциировалась скорее с городским, чем с сельским запустением, со свалками, гнилью и близостью кладбищ. Открытия в области микроорганики, совершённые Пастером и Кохом, развеяли эти домыслы. К 1880 году научное сообщество больше не верило в миазмы и в стихийное образование. (В 1883 году, через год после открытия бациллы туберкулеза, Кох обнаружил возбудитель холеры.) Но даже после поражения теории миазмов и победы теории переноса болезни микроорганизмами миазмами по-прежнему объясняли многие болезни, хотя они уже и не назывались главными причинами, а существовали как расплывчатые побочные факторы. Убеждение, что жизнь в темных, грязных городах вызывает туберкулез (или по меньшей мере увеличивает склонность к нему) – вариант теории миазмов, продолжает существовать в массовом сознании и в нашем веке, через много десятилетий после открытия истинной причины болезни. Кажется, будто для морализации болезни необходимо нечто привносимое миазмами, обобщение инфекции до атмосферы.

Притом что ученые от нее отказались, эта теория явилась вдохновительницей по крайней мере одного великого произведения искусства: оперы Дебюсси по мотивам пьесы Мориса Метерлинка «Пелеас и Мелисанда», своего рода «Тристана и Изольды», перенесенных в мир миазмов. Действительно, пьеса «Пелеас и Мелисанда», со слабыми и потерянными персонажами, некоторые из которых увядают от хворей, со старым разрушающимся замком, куда никогда не проникает солнечный свет, со страшными сырыми подземельями и мертвым озером, в которое можно упасть, – все составляющие миазмы кроме зловония – представляется нам главным образом портретом психологической болезни, невроза. Поскольку категория обобщенной болезненности постепенно вытеснилась из медицинской мысли XIX века, уступив место новому пониманию специфичных причин недуга, она перекочевала в расширяющуюся область психологии. Физически болезненный человек стал неврастеником или невротиком. И идея об органически зараженной, болезнетворной среде переродилась в понятие о психологически нездоровом климате, предрасполагающем к душевному заболеванию.

Это понятие не замкнулось в области психологии, а с обретением психологией статуса науки вернулось в медицину, где опять заняло важное место. Широко распространенное суждение по поводу психических (психосоматических) корней многих, если не большинства болезней, сохраняет форму теории миазмов – с ее излишком причинности, излишком значений – в новой версии, сделавшейся весьма успешной в XX веке. Теория, что психологическая миазма (депрессия, угнетенное состояние) может вызвать физическую болезнь, опробовалась с различной степенью научной достоверности на многих болезнях, включая рак. СПИД кое-чем сильно отличается от рака (хотя некоторые их метафоры частично совпадают), болезни, оцениваемой с точки зрения современных представлений об энергии и бедствии. СПИД воспринимается как возврат к древним болезням, вроде проказы и сифилиса, которым никто, по крайней мере до последнего времени, не пытался найти психологическую подоплеку.

«Чума» – основная метафора для эпидемии СПИДа. СПИД потеснил даже рак, прежде воспринимавшийся как эпидемическая болезнь, новая чума – превратил его в банальность.

Слово «чума», происходящее от латинского plaga (удар, рана), долгое время использовалось метафорически как апогей коллективного бедствия, зла, несчастья – Прокопий Кесарийский в своем непревзойденном образце клеветы «Тайная история» говорит об императоре Юстиниане, что он хуже моровой язвы (от него спаслось меньше людей), – а также служило обобщенным названием для многих страшных болезней. И хотя болезнь, которую обозначает это слово, унесла больше жизней, чем все прочие зафиксированные эпидемии, заболевания, ставящиеся в один ряд с чумой, не обязательно действуют как безжалостные убийцы. Сегодня редко кто умирает от проказы, и примерно так же было во время самых страшных ее эпидемий, между 1050 и 1350 годами. На сифилис смотрели как на чуму – Блейк писал «а от проклятий и угроз девчонки» «чернеют катафалки новобрачных» [53], – не потому, что он часто убивал, а потому что лишал человека чести и власти над собой и вызывал отвращение.

Чаще всего с чумой сравнивают эпидемии. Причем массовые заболевания воспринимаются как бич. Отождествлять болезнь с наказанием – очень старая мысль, вскрывающая причины болезни, она противоположна идее заботы о больном, высокому званию медицины. Гиппократ, сочинивший несколько трактатов об эпидемиях, специально оговаривал, что «гнев Божий» не служит причиной бубонной чумы. Однако болезни, расцениваемые в Античности как наказание, вроде чумы в «Эдипе», не считались позорными, как проказа, а позднее сифилис. Болезни, в той мере, в которой им придавалось значение, были общим бедствием, групповой карой. Отдельная личность за свои прегрешения могла получить раны или сделаться инвалидом. В качестве аналогии из античной литературы возьмем Филоктета и вспомним его ногу, из которой сочился гной. Вот образец постыдной в современном смысле болезни, делающей больного изгоем.

Самый большой страх внушают болезни не просто фатальные, а превращающие тело человека в нечто чужеродное, вроде проказы, сифилиса, холеры и (в воображении многих) рака. Именно они особенно часто подлежат повышению в ранг «чумы». Проказа и сифилис были первыми болезнями, описываемыми как отталкивающие. В самых ранних записях докторов конца XV века сифилис предстает как болезнь не только отталкивающая и карающая, но и экспансионистская – таким образом она метафорически перекликается со СПИДом. Хотя Эразм Роттердамский, самый влиятельный европейский педагог начала XVI века, описывал сифилис как «обычную разновидность парши» (в 1529 году он считает его «хуже парши»), многие уже понимали, что эта болезнь имеет иную природу, поскольку передается половым путем. Перефразируя Парацельса, Донн говорит, что «эту заразную болезнь, поразившую человечество в нескольких краях, а затем разлившуюся по свету, Бог сначала наслал как наказание за распутство». Долгое время, практически вплоть до того, как болезнь стала легко излечимой, восприятие сифилиса как наказания за индивидуальный проступок соседствовало с его пониманием как возмездия за распутство среды – как это сейчас происходит со СПИДом в богатых промышленно развитых странах. По контрасту с раком, рассматривающимся на современный лад как болезнь, которой подвержены индивиды, СПИД понимается более традиционалистски, как болезнь индивидов, состоящих в «группе риска» – эта нейтрально звучащая, бюрократическая категория воскрешает архаичную идею о запятнанной грязью клике, наказанной болезнью.