Василий Налимов - Канатоходец

Вспоминаю те страшные дни. Мы жили тогда в Нижнем Новгороде. Шла гражданская война. Город готовился к наступлению Белой Армии — Колчак был уже в Казани. Из окна нашей квартиры было видно, как в соседнем дворе молодые люди — купеческие дети — рыли и оборудовали землянку, сносили туда пожитки. А в городе свирепствовал сыпной тиф. Из окон, выходящих на улицу, было видно, как на дровнях перевозили трупы умерших солдат. Казалось, сам воздух был пропитан смертью, разрухой, безысходностью.

Моя мать, работая врачом-хирургом, добровольно прошла службу в госпиталях во время эпидемий холеры и брюшного тифа, исполняя свой долг. А теперь была объявлена мобилизация на борьбу с сыпным тифом, уберечься от которого в госпитале в дни эпидемии не мог практически никто. Из семьи в Красную армию должен был пойти один из родителей. Хотел идти отец — у него был диплом фельдшера — но он давно оставил медицину. Мать настояла, говоря, что у нее крепче сердце и что он, отец, сможет лучше обеспечить семью (было трое детей — младшая около 2-х лет)… Потом помню консилиум. Мама лежит не в спальной, а на диване в кабинете. Около нее собрались врачи — дверь в детскую открыта. Они настояли на том, что ее надо увезти в госпиталь. Нам надо прощаться.

Детей не пустили подойти близко. Она благословила нас с иконой в руках. И ее увезли — навсегда.

Похороны. Ее лицо почти неузнаваемо — волосы подстрижены. Смерть. Явпервые ощутил ее. Уход — куда? Я ничего не понимал, а понурый священник отпевал ушедшую, оставившую нас так рано.

Потом я часами стоял у окна и смотрел туда, куда отвезли ее, а теперь везут других — накрытых шинелями, без гробов. Капали слезы из глаз.

Жизнь опустела. Опустела она и в других семьях: из знакомых врачей почти никого не осталось. Вспоминаю Кунаева — известного хирурга, он и его жена (тоже врач) ушли оба — добровольно. И оба погибли — остались дети. В те дни медицинское служение исполнялось как рыцарский долг.

А нас, детей, оставшиеся пытались приютить, обласкать, накормить хотя бы ужином, ведь время было голодное.

Теперь, много десятилетий спустя, невольно думаешь, во имя чего было принесено столько жертв. Сделано кем — самим народом, утратившим дух терпимости в погоне за новыми смыслами, звучавшими тогда призывным набатом.

Передо мной сейчас мамины фотографии, диплом врача (лекаря — так там сказано), нагрудный значок врача, потемневший от времени, и альбом медицинского отдела Московских высших женских курсов — первый выпуск 1912 года. Да, это был первый в евразийской Москве выпуск женщин-врачей. Знамение нового времени. На фотографиях заметна удивительная интеллигентность профессорско-преподавательского соста ва—это люди другой культуры, или просто — иной, исчезнувший уже теперь генотип. Выпускницы-курсистки в большинстве не очень молоды, серьезны. Они сами выбрали свой жертвенный путь: женщине быть врачом в феодально-сословной России было непросто. Это был вызов, брошенный дремлющему полуазиатскому обществу.

С первых же дней они встретились с большим, чем ожидали. Помню рассказ мамы о ее первом пациенте. Она, окончив курсы, приехала в украинское село Коровяковку, чтобы занять должность земского врача. Уже в первую ночь ей привезли пьяного мужика с проломленным топором черепом. Она одна должна была справиться с этой бедой.

Передо мной лежит значок, который она носила на груди. Всматриваясь в него, я вижу, как из далекого тумана выплывает ее образ, излучающий тепло и любовь. Я запомнил ее доброй, печальной и ласковой.

Не помню содержания наших бесед, они были по-детски простые. Мама не могла уделять нам, детям, много времени: она была единственным врачом в хирургическом госпитале. Помогали ей сестры милосердия (добровольцы тех лет) санитарами были мужчины. Я часто провожал маму, когда она уходила на вечерний обход. Приходил к солдатам в палату — они радовались. Иногда с нами ходил и отец. Это было их хождением в народ, о котором так мечтали народовольцы. Хождение но делу — к страдающим.

Воскресенье же было нашим днем — мама бывала дома. Утром она сама пекла пирожки и готовила какао. Потом шла с нами в театр, а иногда и в кинематограф. Вечером приходили гости. Особенно отмечались праздники, и прежде всего Рождество. К нему надо было заранее готовиться: что-то клеить, орехи покрывать золотой или серебряной фольгой, украшать елку… А потом приходило много детей, и им всем что-нибудь дарили с елки — кому что понравится, и елка опустошалась, и становилось грустно. Летом выезжали на дачу на берег Оки. Туда мама приезжала уже очень поздно.

Моя мать происходила из сравнительно небогатого купеческого дома. Ее отец Иван Андреевич Тотубалин (выходец из старинного города Новгорода) торговал мукой в Среднем Поволжье. Его торговый дом находился в большом селе Промзино, что на реке Суре (приток Волги), Алатырского уезда Симбирской губернии. Ее мать, Екатерина Ивановна (полумордовского происхождения), была богомольной женщиной и энергичной хозяйкой дома, принимавшей участие и в торговом деле.

Мне дважды пришлось побывать в этом доме. Первый раз до революции, когда я был еще совсем маленьким мальчиком, второй раз — в первые дни революционной разрухи, когда родители пытались в этом хлебном раю укрыть нас от голода, надвигавшегося на Нижний Новгород.

Вижу как сейчас каменный дом с мезонином на базарной площади, против Храма. Большой двор, где (в первый приезд) множество скотины — свиньи с поросятами, телята, жеребята. В конюшне две выездные лошади. Справа от двора небольшое кирпичное здание — там шла торговля мукой. За двором баня и дальше — большой яблоневый сад, сходящий к берегу Суры. Жизнь была напряженной, все чем-то заняты. А на противоположном берегу Суры строилось первое (для здешних мест) промышленное здание — паровая мельница.

Село Промзино — в сорока верстах от железнодорожного города Алатыря. Добираться туда надо было целый день на тройке с бубенчиками. Простор, верстовые столбы и нескончаемые ветряные мельницы, которые дедушка должен был заглушить своей паровой.

Сейчас, вспоминая прошлое, я понимаю, что моя мать принадлежала одновременно двум сословиям: промышленно-купеческому и интеллектуальному. Это были два различных мира. Между ними начал перебрасываться мост. Таков был путь истории, и это понимал мамин отец. Он дал трем своим детям возможность закончить гимназию и получить высшее образование. В купеческом доме стояло подаренное маме пианино, выписанное из Германии. В книжном шкафу находились рядом Библия и КапиталМаркса (именно это обстоятельство сразило тех, кто позднее пришел в дом с обыском — ведь им эти книги были известны только по названиям).