Николай Орбел - Ecce liber. Опыт ницшеанской апологии

В конце концов всякая интерпретация оборачивается нанизыванием всего богатства мира на единый шампур, выбранный по вкусу интерпретатора. Поскольку существует бесконечное множество языков, то, интерпретируя, мы делаем не что иное, как на свой лад упорядочиваем чужое сознание, делаем его понятным, логически выстроенным для себя. “...Понять, — отмечает Ницше, — значит, с наивной точки зрения, только: иметь возможность выразить нечто новое на языке чего-то старого, знакомого” [96] Ф. Ницше...479 Иными словами, интерпретировать — это “человеческий, слишком человеческий” способ присвоения чужой мысли. Это в сути своей сведение новых смыслов к старому, общепринятому смыслу. Это — стандартизация, в силу чего она противоположна творчеству. Но при этом, и здесь – парадокс феномена интерпретации, – коль скоро все интерпретаторы отличаются друг от друга, интерпретаций будет столько, сколько интерпретаторов. Некоторое единство интерпретаций возможно лишь в той мере, в какой интерпретаторы имеют сходство. Совершенно прав поэтому Г.-Г. Гадамер: всякий, кто вообще понимает, понимает иначе.

Ницше позиционирует себя в мировой философии как антагонист интерпретаторской традиции. Деррида указывает на “два способа истолковывать истолкование, структуру, знак и игру. Первое истолкование стремится и силится расшифровать некую истину, или начало, не подвластное ни игре, ни порядку знака, когда сама необходимость нечто истолковывать воспринимается как симптом изгнания. Второе истолкование, отвратившее свой взор от начала, утверждает игру и пытается встать по ту сторону человека и гуманизма... Это второе истолкование истолкования, идущее по путям, указанным нам Ницше...” [97] Ж. Деррида. Структура, знак, игра в дискурсе гуманитарных наук. — “От структурализма к постструктурализму”. М., 2000, с. 425. По сути оно уже не является собственно интерпретацией, ибо не стремится к установлению какой-то истины и затем сведению к ней всего многообразия творческого процесса (Впоследствии этот контринтерпретационный демарш назовут антифундационизмом).

Несомненным вкладом в развенчание интерпретаторского инстинкта явилось открытие перспективизма . Мы интерпретируем мир в соответствии не с уровнем нашего интеллекта, а с уровнем и качеством нашей воли. Иначе говоря, именно воля задает направление и качество (позитивные — негативные, глубокие — поверхностные) нашим интерпретациям. Фуко, следуя за Ницше, чрезвычайно тонко отмечает этот волевой момент интерпретации: “В интерпретации устанавливается скорее не отношение разъяснения, а отношение принуждения. Интерпретация не проясняет некий предмет, подлежащий интерпретированию и ей якобы пассивно отдающийся, — она может лишь насильственно овладеть уже имеющейся интерпретацией и должна ее ниспровергнуть, перевернуть, сокрушить ударом молота” [98] M. Foucault. Nietzsche. Freud. Marx in Dits et Ecrits. P. 2001, t. I, p. 599. Вся “Воля к власти” и сопутствующий ей корпус текстов представляют собой сокрушительный удар по понятийному аппарату старой философии: материальное — идеальное, пространство — время, субъект — объект, истина — “псевдос”, форма — содержание, закон — случай, причина — следствие, вещественность — предикат, субстанция, познание, детерминизм, действие, идея, цель, бытие, дух, разум, душа, сознание, бессознательное... Ницше стремится разрушить всю “нашу метафизико-логическую догматику как в принципе иллюзорную”. Его сверхзадача как философа — взорвать “ разумное мышление ”, которое “ есть интерпретирование по схеме, от которой мы не можем освободиться ” [99] Ф. Ницше... 522.

Главное наступление он разворачивает против центрального понятия сократовско-логического мышления — истины. Со времен Сократа вся философия и — шире — все наше мышление держались только на авторитете и диктате Истины. Весь категориальный аппарат старой философии был изобретен для “ловли” истины. Сами эти категории, будучи продуктами воли к власти рабов (выразителями которых были Сократ и Христос), институционализировались в “метафизико-логическую догматику”, которая с тех пор и выдает себя за истину. Ницше буквально взрывает старую философию как совокупность жреческих процедур нахождения, установления и навязывания “Истины”, этого комплекса моральных приспособлений, производных от отношений господства-подчинения. Философ обнаруживает за каждой конкретной истиной конкретный тип власти. Она есть идеальный инструмент власти, осуществляющий контроль над человеком изнутри. “...Дело идет не о метафизических истинах, когда говорят о “субъекте”, “объекте”, “бытии”, “становлении”. Могучие, вот кто дал силу закона именам вещей, и среди могучих были те величайшие художники абстракции, которые создали категории” [100] Ф. Ницше... с. 208. Истин-интерпретаций столько, сколько воль к власти, и только та объявляется Истиной, чья воля к власти одерживает верх над другой волей. А поскольку жизнь — это непрестанная борьба различных воль к власти, то “истина” постоянно меняется. Она есть наше изобретение, помогающее нам выживать в этом мире и взаимодействовать друг с другом и меняющаяся всякий раз, когда верх одерживает новая, более могущественная воля к власти. Постоянно лишь наше “чувство истины”, которое Ницше называл одним из самых могучих «проявлений морального чувства».

Итак, если единой истины нет, то тогда есть только интерпретации. Или, как выразился Деррида: “Истина есть средство, и оно не одно” [101] J. Derrida. Marge — de la philosophie. P., 1972, p. 36. И ни одна из этих интерпретаций-средств не является истинной: “Один и тот же текст допускает бесчисленные интерпретации: нет никакого истинного толкования” [102] KSA, Bd. 12, 2 [120]. Если приложить ницшевский метод перспективизма к его собственным текстам, то становится ясно, что их можно читать под углом бесчисленных перспектив и что многие из прочтений поражают своей изощренностью и глубиной и во многих отношениях являются равноценными. Мы имеем дело в итоге с вопиющим конфликтом интерпретаций, который обессмысливает само толкование как таковое. Приходится признать, что ницшеанство в принципе не подлежит интерпретациям, поскольку оно само по себе изначально сконструировано как конфликт интерпретаций. Как отмечает итальянский философ Джанни Ваттимо: “...Концепция мира как конфликта интерпретаций... кажется опасно близкой ницшеанскому прославлению воли к власти” [103] G. Vattimo. Beyond Interpretation. The Meaning of Hermeneutics for Philosophy. Stanford, 1997, p. 28.

Меньше всего я хотел бы предложить еще одну интерпретацию ницшеанства. Конечно, это не значит, что данное исследование свободно от искусов интерпретаций как самого Ницше, так и его интерпретаторов. Но моей задачей было как раз показать, что сам Ницше — по ту сторону толкований. Вслед за Фуко я с резиньяцией признаю: “...Нельзя сказать, что есть подлинное ницшеанство и что наше ницшеанство более подлинно, чем другие...” [104] M. Foucault. Dits et Escrits. t. II. P., 2001, p. 1263. И когда профессиональные ницшеведы говорят, что понимать Ницше надо так-то и так-то, а тексты его должны быть такие-то и такие-то, то они упускают из виду, что выражение “правильная интерпретация” в отношении Ницше лишено смысла, потому что, по Ницше, мы не знаем, что есть правильная интерпретация. Поэтому сегодня никто не обладает монополией на «подлинного Ницше». Этот мыслитель словно «уходит сквозь пальцы», когда пытаются ухватить его. В самих структурах ницшеанства заложена некая «антидогматическая магма», которая горячей лавой выплескивается из любой схемы.