Александр Дьяков - Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание

…не идет в сравнение даже с чудесным IV в. классической Греции. В то время как Виет, Декарт и Ферма попутно с алгебраическим и геометрическим анализом изобретают математический инструментарий, Галилей и Декарт уточняют предвидение о природе, описанной языком математики. «Рассуждение о методе» (1637) дает колоссальный толчок для процесса беспрецедентной интеллектуальной трансформации, которая достигает кульминации в «Математических началах натуральной философии» Ньютона в 1687 г. Двойная вспышка гениальности: с одной стороны, ассимиляция материи простым пространством евклидовой геометрии, с другой – отказ от средневекового и античного силлогизма во имя интуитивной индукции математики [121].

Итак, если принять этот подход, мы получим ограниченное хоть и условными, но достаточно четкими рамками пространство исторической эпохи, с одной стороны, примыкающей к предшествующему ей Средневековью (от которого она, кстати, не так уж сильно и отличается), а с другой – граничащей с современным миром [122].

Такое представление о XVII столетии является оправданным в свете европейской истории, в которой сталкивались, пересекались и вступали в эфемерные или долговременные альянсы самые разные силы – имперские, папские, силы торговых республик и союзов, военных и монашеских орденов. Как показал еще Й. Хейзинга, в этой истории далеко не всегда можно уловить действие экономических или политических причин, поскольку зачастую создание или разрыв альянса, начало или прекращение полномасштабной войны, принятие решений, значимых для судьбы целых народов, могло зависеть от каприза государя, от его религиозных предпочтений или суеверий. История почти никогда не следует строгим схемам, и та эпоха, которую К. Маркс охарактеризовал как эпоху первоначального накопления капитала, едва ли представлялось таковой современникам, а главное, ее содержание отнюдь не исчерпывалось этим процессом. Действительно, происходило становление крупного производства и складывание торгового сословия, однако Франция оставалась феодальной. Тот образ капитализма, что сложился в XIX в. и утвердился в сознании потомков благодаря усилиям марксистских теоретиков, для Франции XVII в. не годится. Прежде всего, потому что это не был капитализм заводов и мануфактур. «Капитализм был занят большой коммерцией, – замечает П. Шоню, – чтобы взяться за индустрию, ему потребуется еще больше века» [123].

Уже в XVI в. началось выдвижение на авансцену нового класса – буржуазии. Однако благодаря практике продажи должностей эта новая социально активная группа быстро превратилась в «дворянство мантии», усилив тем самым аристократический класс. Аристократия не только не утратила свои позиции, но даже укрепила их. Экономического роста не происходило, а потому и буржуазия стремилась опереться не на нарождающиеся производственные отношения, а на старые феодальные структуры. Так во Франции оказалось «два дворянства».

Во Франции, – напишет столетие спустя Монтескьё, – есть судейская знать, которая занимает среднее положение между народом и высшим дворянством и, не имея блеска последнего, обладает всеми его привилегиями. Это сословие, в котором отдельные личности ведут самый незаметный образ жизни, тогда как сословие в целом, как блюститель законов, окружено почетом и славой; это сословие, в котором можно отличиться лишь благодаря способностям и добродетели. Над этим почтенным дворянством возвышается другое, более славное, воинственное дворянство – то дворянство, которое, как бы ни было велико его богатство, считает необходимым стремиться его приумножить, но при этом находит, что стыдно заботиться об увеличении своего богатства, не растратив его предварительно. Это часть нации, в которой люди отдают военной службе все свое имущество и, разорившись, уступают место другим, поступающим точно так же. Эти люди идут на войну, чтобы никто не смел сказать, что они не были на войне. Не имея надежды на приобретение богатства, они стремятся к приобретению почестей, а не достигнув почестей, утешают себя тем, что приобрели честь. Оба эти дворянства, без сомнения, содействовали величию своего государства [124].

Каждое из этих дворянств давало не только государственных чиновников, но и людей науки. Сильно различаясь по своему воспитанию, привычкам и вкусам, они сохраняли различие и в своих идеях. Поэтому всегда следует учитывать происхождение того или иного писателя.

XVII в. вовсе не был веком экономического процветания. Совсем наоборот. Как цветисто выражается П. Шоню, «уже далекий от благоприятных условий XVI в., обеспеченных пространственной мутацией европейского взрыва в планетарных масштабах, еще далекий от XVIII в. индустриальной революции и английского рывка, этот долгий XVII в. был веком нескончаемых трудностей, смехотворных ресурсов, недостатка, скудости, борьбы, веком тревог и торжествующей воли» [125].

Но, быть может, куда важнее для понимания исторической реальности этого века было то, что в этот век произошло становление французского государства. В 1610 г. численность его населения составляла примерно 15 млн человек, а к 1680 г. оно увеличилось до 15 млн. Эта масса населения вкупе с экономическим подъемом XVII в. сделали Францию самым сильным из европейских государств того времени. Абсолютизм опирался на дворянство и на чиновничество, которое хотело быть дворянским. Появление невиданного количества новых чиновников обеспечило Францию самым мощным административным аппаратом в Европе. Налоги росли, крестьяне непрестанно бунтовали и бывали смиряемы вооруженной силой. Государству нужны были деньги, и Ришелье поощрял колониальные экспедиции и торговые предприятия.

Политика кардинала Ришелье определила судьбу Франции не только в XVII в., но и в последующие столетия. Этот великий человек потеснил аристократов, у которых, таким образом, были причины держать на него обиду, но его значение для Франции не мог не признавать даже такой его противник, как Ларошфуко, писавший в своих мемуарах: «Суровость его правления повела к обильному пролитию крови, вельможи королевства были сломлены и унижены, народ обременен податями, но взятие Ла-Рошели, сокрушение партии гугенотов, ослабление Австрийского дома, такое величие в его замыслах, такая ловкость в осуществлении их должны взять верх над злопамятством честных лиц и превознести его память хвалою, которую она по справедливости заслужила» [126].

Прежде раздробленная Франция стала единым государством. Это объединение произошло на двух уровнях – горизонтальном и вертикальном. В горизонтальном отношении произошло собирание земель, начало которому положили еще альбигойские войны, в результате которых тяготевший к Средиземноморью Юг был подчинен Северу. В вертикальном – бюрократический аппарат связал сословия и социальные группы, составив (по крайней мере, в теории) единую структуру подчинения. Хотя многие институции оставались по существу средневековыми, абсолютная монархия, по словам Ю. Метивье, уже питалась «“современными” национальной и государственной идеями, капиталистическими отношениями, духом индивидуализма, утилитаризма и светскости» [127]. В дискурсе философов благодаря становлению абсолютистского государства надолго, чуть ли не навсегда закрепилось понятие «raison d'Etat».