Эрик Вейнер - Философский экспресс. Уроки жизни от великих мыслителей

Он умер счастливым — так говорят все. К концу жизни походка его стала мягче, настроение жизнерадостнее. Следы обычной жалости к себе («И вот я один на земле») и паранойи («Потолки надо мной имеют глаза, стены вокруг меня имеют уши») еще сохранялись, но ушла потребность в чужом одобрении. Он перестал ходить, чтобы убежать, чтобы найти, чтобы сформулировать философскую мысль. Он просто ходил.

Наследие Руссо огромно. Это в том числе и романтические открытки, слезливые голливудские фильмы, эмодзи в виде сердечек и сентиментальные мемуары. Вам приходилось говорить: «Мне нужно выплакаться»? Поблагодарите Руссо. Вы кому-нибудь советовали «дать волю воображению»? Вы руссоист. Быть может, в разгаре спора у вас вырывалось: «Ну и пусть в этом нет смысла, я так чувствую»? Руссо — ваш брат. Вам случалось лечить разбитое сердце, долго «вышагивая» злость? Снова Руссо. Если муж когда-нибудь тащил вас пройти десять километров в сырой холодный день, приговаривая: «Это тебе же на пользу», — вините Руссо. Именно он научил нас мыслить и чувствовать по-новому, иначе осознавать свои чувства.

Если в Новое время Декарта можно назвать «философом ума», то Руссо — «философ сердца». Он возвысил человеческие страсти, сделал чувства приемлемыми — не наравне с разумом, но близко. И это было нелегко. Во времена Руссо — в так называемый Век Разума — к играм воображения относились с подозрением. Двумя веками позже безусловный рационалист по имени Альберт Эйнштейн сказал: «Воображение важнее, чем знания» [47] Альберт Эйнштейн в интервью Saturday Evening Post от 26 октября 1929 года. .

Велико искушение счесть Руссо эдаким наивным пасторальным луддитом, призывающим человечество вернуться к собирательству и охоте, а также драться у костра за приглянувшийся камень. Но он явно не подходит под это описание. Руссо говорил не о возврате в пещеру, но о переосмыслении отношений с природой — о том, чтобы сделать это пещеру более пригодной для жизни. Он предвидел возникновение экологических проблем за десятилетия до наступления промышленной революции и за столетия до того, как были проложены южнокалифорнийские автострады {2} 2 Считается, что автострады в Южной Калифорнии представляют серьезную угрозу для обитающих неподалеку диких животных, в первую очередь для койотов и рысей, поскольку до неузнаваемости меняют привычную хищникам среду обитания. — Прим. ред. .

Тяга Руссо к природе никогда не была заветом, который он передавал своим последователям. Это был мысленный эксперимент. Что, если мы освободимся от искусственности, навязанной обществом, словно от излишков косметики, и откроем более истинных себя? Вот что предлагал Руссо. Под оболочкой образцового страхового агента кроется бунтарь-подстрекатель, внутри офисного сотрудника — энтузиаст-альпинист, желающий вырваться на свободу.

Покинув старую комнатку Руссо на острове, который уже не остров, я прикрываю глаза от солнца. Теперь у меня есть выбор: либо взять водное такси обратно до городка, либо прогуляться пешком. Я выбираю прогулку.

Иду один. У меня есть цель. Я отпускаю разум на свободу — но не слишком далеко, и у меня начинает получаться: «Нет, это говорит гордыня. Пусть она замолчит. Почувствуй контакт с землей. Вот так будет лучше».

Я нащупываю ритм. Ощущаю происходящее вокруг меня — пение птиц, приятное похрустывание щебня под ногами. Я иду, иду и снова иду. Начинают болеть ноги, я натер ступни. Но я продолжаю идти. Мне больно и одновременно приятно.

Я делаю неплохие успехи. Сколько, интересно, я сделал шагов? По привычке я разворачиваю к себе запястье, чтобы посмотреть на фитнес-браслет, но останавливаю себя. Делаю глубокий, жадный вдох, словно ныряльщик, поднявшийся на поверхность моря.

Где-то на полпути я ощутил легкий, но безусловный сдвиг в моем… в чем же именно? В сознании? Нет. В сердце. Все ожидания, которые роились в моем мозгу, — желание «постичь» Руссо, прийти к новым философским открытиям, — все это ушло. Я иду, но не чувствую себя тем, кто идет. Я сам и есть «иду», глагол без существительного.

Еврейский теолог Абрам Хешель называл Шаббат «святостью во времени» [48] Abraham Heschel, The Sabbath (New York: Farrar, Straus & Giroux, 1951), 17. . Прогулка — святость в движении. Душевный покой, который мы ощущаем все яснее с каждым шагом. Спокойствие, которое всегда с тобой.

Боль стремительно покидает меня. С каждым шагом я чувствую, как испаряется несомый мною груз, прибывает энергия, словно в мои ботинки, как в шины, кто-то подкачал воздух. Я чувствую твердь обетованную — как она строга и легка одновременно. И все шагаю дальше.

Солнце клонится к закату, и я ощущаю присутствие какой-то особой сущности, словно мои ноги ступают по спине огромного доброго существа. Я не могу назвать это существо, но я знаю — с неожиданной для самого себя уверенностью, — что оно старо как мир и появилось давным-давно, когда и слов-то еще не существовало.

Сегодня я сижу в «тихом вагоне». С другими пассажирами «тихого» мы переглядываемся доброжелательно и, конечно же, молча. Мы — соратники в негласной войне, солдаты в траншее нашего личного Дюнкерка, под вражеским огнем. Положение наше не из лучших, но мы держим рубежи. «Тихий вагон» — воплощение всего цивилизованного, что есть в цивилизации, оплот противостояния варварской какофонии за его пределами.

Едва ли за нами уверенная победа, судя по робким попыткам кондуктора упрекнуть непокорных пассажиров, нарушающих заявленную «Амтраком» «библиотечную атмосферу». В сердце своем мы, Тихие Люди, уже знаем, что битва проиграна. Кроме того, источник здешней тишины находится вовне. В головах у нас децибелы превышают все допустимые уровни. Вот она, жизнь в тихом отчаянии. Мы молчим лишь снаружи.

Но все это уже неважно — теперь, когда у меня с собой есть небольшая библиотека, а также блокнот и ручка, надежные в своей аналоговости. Тут внезапно поезд кренится вбок, и моя ручка — воплощение японского совершенства из нержавеющей стали, идеальный союз эстетики и эргономики — выскальзывает из пальцев.

Ищу ее под сиденьем, вокруг, на самом сиденье. Встав на четвереньки, пытаюсь проникнуть в механизм наклона спинки — на удивление сложный. Эти манипуляции привлекают взгляды нескольких попутчиков, но упреков не слышно: я сделал все, чтобы действовать не превышая рекомендованного уровня громкости.

Ручки нет. Как ни странно, мне все равно. Ритмичное движение поезда, напоминающее скорее не о кресле-качалке, а о ржавых качелях, успокаивает мой разум, пока за окном проносятся пейзажи. По поздневесеннему небу разбросаны пушистые белые облака. Вот широкая река Саскуэханна. Дивные приморские городки Коннектикута и Род-Айленда. Я вижу все это, или, по крайней мере, мне так кажется. Если достаточно долго читать книги по философии — перестаешь быть в чем-либо уверен.