Сью Придо - Жизнь Фридриха Ницше [litres]

Я заковал Каиафу [еврейский первосвященник, который потворствовал казни Христа] в кандалы. А еще в прошлом году меня долго и методично распинали и немецкие врачи.

Прикончил Вильгельма, Бисмарка и всех антисемитов.

Можете использовать это письмо любым образом, который не роняет меня в глазах базельцев.

Письмо было проштамповано 5 января. Буркхардт получил его на следующий день и сразу же показал Овербеку. Овербек немедленно написал Ницше, настаивая на его возвращении в Базель. На следующий день Овербек получил письмо за подписью «Дионис» с фразой: «Я прикажу сейчас расстрелять всех антисемитов…»

Овербек поспешил в базельскую психиатрическую клинику, чтобы показать письма ее директору профессору Вилле и спросить, что же делать.

Неизвестно, что именно случилось утром 3 января 1889 года. Видели, что Ницше, как обычно, выходил из углового дома Давиде Фино на Виа Карло Альберто. Одинокая фигура, погруженная в печальные думы, привычно брела в книжный магазин. Ницше часами просиживал там, уткнувшись в книгу, но никогда ничего не покупал. На площади в ожидании седоков толпились двуколки и кэбы, запряженные измученными лошадьми. Жалкие клячи поникли между оглоблями, заставить их двинуться мог только хлыст. Увидев, как извозчик безжалостно избивает лошадь, Ницше не выдержал. Он бросился к животному, плача от сострадания, обнял его за шею, пытаясь защитить от побоев, и потерял сознание. По крайней мере, так говорили. Подобные происшествия быстро забываются, а свидетели часто утверждают совершенно противоположные вещи.

Скорее всего, кто-то знал, где Ницше живет, так что позвали не только полицию, но и Давиде Фино. Если бы не Фино, Ницше бы наверняка упекли в итальянскую лечебницу для умалишенных и он бы навеки затерялся в ее мрачных лабиринтах. Но Фино отвел его домой.

Очутившись в своей комнате на третьем этаже, Ницше заперся изнутри. Несколько суток, днем и ночью, он кричал, распевал фальцетом, бредил и невнятно разговаривал сам с собой. Домочадцы Фино в тревоге прислушивались, выглядывая на лестницу. Ницше передавал им послания, которые надлежало отправить королю и королеве Италии, а также свои последние, бредовые письма к Буркхардту и Овербеку. С невероятной силой его влекло к роялю, он в исступлении исполнял свои подражания Вагнеру, колотил и барабанил по клавишам. Домочадцы Фино со страхом косились на потолок, откуда доносились то крадущиеся шаги, то топот и прыжки Ницше. Закончив с роялем, тот принимался танцевать, и, обнаженный, скакал по комнате в священном угаре дионисийских оргий.

Фино обращался к немецкому консулу, ходил в полицию, советовался с врачом. Наконец вечером 8 января приехал Овербек.

По словам Овербека, «это было совершенно ужасно». Однако он застал Ницше в один из относительно спокойных периодов. В следующие несколько дней ситуация ухудшилась.

Войдя в комнату Ницше, Овербек обнаружил своего друга забившимся в угол дивана. Скорчившись, тот изображал, что вычитывает черновики «Ницше contra Вагнер». Философ буквально уткнулся носом в отпечатанные страницы, словно ребенок, который делает вид, что читает. Он знал, что должен держать бумагу на определенном расстоянии от носа и пробегать ее взглядом слева направо и обратно, но было видно, что напечатанное не имеет для него ни малейшего смысла.

Как только Овербек вошел, Ницше бросился к нему и неистово обнял, разразившись рыданиями. После чего опустился обратно на диван, дергаясь, стеная и дрожа мелкой дрожью. Овербек был спокойным, сдержанным человеком, редко показывающим свое волнение. Но увидев, в каком состоянии находится его друг, он покачнулся, едва удержавшись на ногах, и чуть не упал.

К счастью, Фино с домочадцами уже был тут. Туринский психиатр, профессор Карло Турина, к которому Давиде обращался за консультацией, рекомендовал в случае перевозбуждения давать пациенту капли брома [1]. На столе наготове стоял стакан воды, и они без лишней суеты напоили Ницше лекарством. Тот прекратил бесноваться и высокомерно начал описывать грандиозный прием, ожидающийся вечером в его честь. Однако эта мирная интерлюдия длилась недолго. Вскоре Ницше разразился потоком несвязных слов и обрывками предложений, которые перемежались кривляниями и конвульсиями, непристойными ругательствами и дикими аккордами на рояле, прыжками и неистовыми танцами. Хорошо зная, о чем обычно размышлял его друг, Овербек был способен угадать сменяющие друг друга ассоциации. Ницше говорил о себе как о наследнике мертвого бога, шуте всех бесконечностей, растерзанном Дионисе. Он дергался и извивался всем телом в оргиастической инсценировке святого безумия. Несмотря ни на что, в происходящем было нечто невинное. Конвульсии Ницше не вызывали ни страха, ни отвращения, только бесконечную жалость. К тому самому Ницше, который так часто повторял, что преодоление жалости – одна из благородных добродетелей.

Когда Овербек поспешил с письмами Ницше в клинику Базеля, доктор Вилле ни минуты не сомневался, что Ницше надо немедленно поместить в психиатрическую лечебницу. Он предупредил Овербека, что это может быть непросто и тот не справится в одиночку. Необходимо, чтобы Ницше сопровождал человек, умеющий ладить с помешанными и успокаивать их. Для этого наняли одного немецкого дантиста, поднаторевшего в подобных вещах.

Во время своего недолгого пребывания в Турине, перед тем как отправиться в Базель, Овербек запаковал бумаги и книги Ницше, с тем чтобы Давиде Фино их переслал. Ницше отказывался покидать кровать. Больного с трудом выманили из постели, сыграв на его мании величия. Дантист описывал ему застывших в ожидании королевских особ, приемы, торжества и представления, которые готовились в городе в его честь. Ницше отказывался куда-либо отправляться без ночного колпака Давиде Фино, который он где-то стянул и водрузил на голову наподобие короны.

На шумных улицах Турина и в битком набитом атриуме вокзала было достаточно народу, чтобы поддержать иллюзию встречи королевской особы. Ницше удалось заманить в поезд.

Проблемы начались на подъезде к Новаре, где им пришлось три часа ждать пересадки. Ницше желал обратиться к толпе с речью и заключить в объятия своих верноподданных, но умудренный опытом дантист сумел убедить его, что такому великому человеку пристало сохранять инкогнито.

Пока его бреду подыгрывали, Ницше был кроток, как младенец, но даже в этом случае ход его мыслей внезапно мог измениться, после чего какой-нибудь бессвязный обрывок ассоциаций прорывался наружу. Если сопровождающие не догадывались, о чем идет речь, больной приходил в ярость. Чтобы успокоить Ницше, на ночь ему пришлось дать хлорала. Поезд разрывал темноту тоннеля Сен-Готард под Альпами, и Овербек слышал голос Нишце, чисто и внятно декламирующий «Венецию» – стихотворение, включенное в обе последние книги, «Ecce Homo» и «Ницше contra Вагнер»: