Паскаль Брюкнер - Недолговечная вечность: философия долголетия

Вопрос в другом: станет ли этот новый возраст преображенной зрелостью или кряхтящей, перезревшей юностью на краю жизненной пропасти? Очень вероятно, что между двумя этими состояниями возникнет напряжение, раздвоение, своего рода шизофрения. С одной стороны — и в этом преимущество возраста — растущая тяга к природе, знаниям, молчанию, размышлению и созерцанию; с другой — вечно живое и даже усиливающееся стремление к удовольствию во всех его проявлениях. Сочинять себе новую жизнь в 55–60 лет — это совсем не то же самое что пускаться в жизненный путь, когда тебе 16. «Новые старики» — будут ли они хранителями опыта предшествующих поколений или «старыми сатирами, истаскавшимися в разврате» (Руссо), 73-летними самовлюбленными шалунами, похожими на Дональда Трампа, или достопочтенными белобородыми старцами? В крови по-прежнему бушуют страсти, сердце и душа готовы воспламениться в любую минуту: возраст ума и чувств не соответствует биологическому возрасту. Есть только один способ замедлить старение — продолжать желать с прежней силой. Но это будет попыткой совместить несовместимое: войлочные тапки и юношеский романтизм, морщины и необузданный разврат, седые волосы и бурю желаний. Мы пока не нашли способа решить проблемы старения человеческого организма, а лишь приоткрыли узкую щелку в пещеру знаний. «В семнадцать лет мы несерьезны» — говорил Рембо. Но теперь мы несрьезны и в пятьдесят, и в шестьдесят, и в семьдесят, даже если приличия предписывают нам казаться серьезными. Необходимо избавить возраст от флера дряхлости и повернуть процесс старения вспять силой юмора и элегантности. Границы для того и существуют, чтобы их раздвигать. На всех этапах жизнь упрямо сражается с необратимостью. И так будет до самого конца, до последнего рокового шага в пропасть.

Ты совсем не изменился!

Сказать кому-то: «Ты совсем не изменился» — это завуалированное желание услышать в ответ то же самое. Будь нам хоть 30, хоть 60 лет, мы таким образом просим окружающих вернуть нам комплимент, уверить нас, что мы всё те же, какими были когда-то. Столкнуться со старым приятелем, с которым мы не виделись тысячу лет, напоминает процедуру опознания в полиции, когда свидетель, стоящий за зеркальным стеклом, должен узнать подозреваемого в нападении. В памяти начинаются стремительные подсчеты, мы стараемся отыскать в лице того, кто возник перед нами, какие-то черточки, способные оживить наши воспоминания: из старого облика приятеля наша память высвобождает облик сегодняшний, она берет «тогда» и «сейчас» и сравнивает их между собой. Приятель уверяет нас: «Да это же я!» — его глаза полны мольбы, они заклинают нас подтвердить сходство. Лицо — наша общая черта со всеми, кто нам подобен, и потому, если его забывают, это наносит нам невосполнимый урон.

«Тебе не дашь твоих лет» означает: ты не согнул спину, не подчинился законам природы, перехитрил правила. Вызывает изумление и почти возмущение, когда вдруг столкнешься, повернув за угол, с человеком одного с тобой возраста, но который, кажется, годится тебе в отцы или матери: совершенно невозможно, чтобы эта дряхлая развалина была мне ровесником! Время, великое разрушительное Время, чаще всего забавляется, меняя до неузнаваемости черты лица, безжалостно стирая их, делая их расплывчатыми. Это время цепляет нам на нос очки с толстыми линзами, огрубляет черты лица и делает его бесформенным, а кожу — морщинистой и всю в пятнах, прорежает волосы, а на щеках отращивает брыли, удлиняет и загибает крючком нос, — время обезображивает наше лицо не хуже компьютерного морфинга. Человеческое лицо — это палимпсест, где слой за слоем сохраняются следы сразу многих эпох: в чертах когда-то близкого друга проступает смешливый подросток, а три волосины напоминают о некогда пышной шевелюре. Окружающие пристально наблюдают за нами: они оценивают нас с видом превосходства, жадно стремясь найти ему подтверждение в нашей внешности.

«Ты всё тот же», стало быть, подразумевает: ты — очевидец нашей прежней жизни, ушедшей эпохи, ты — часть нашей бурной молодости, о которой я храню светлые воспоминания. Старость делает обманчивым наше сходство с самими собой, мы уже не понимаем, кто именно смотрит на нас в зеркало каждое утро: кто ты, чего ты от меня хочешь? Кажется, что возраст одолел нас, застав врасплох, и из переставших быть самими собой рождается другое «я». Это и есть судьба, говорил Гегель: быть собой под видом другого. Вспоминаются рекламные ролики, которые показывают в ускоренном темпе всю человеческую жизнь, от колыбели до могилы, от заливистого детского смеха до идиллической картины четы сгорбленных старичков, идущих под руку по берегу моря. Волшебная феерия, смешанная с трагической пляской смерти. Подобные ролики пугают именно таким сжатием человеческого существования до нескольких минут: нам едва хватило времени вкусить жизнь, испытать ее горечь и усладу, как мы стали уже старичками и старушками, и ножки циркуля, очерчивающего наше земное существование, стремительно разъехались.

Ты не способен должным образом оценить то упоительное чудо, которое есть твоя жизнь.

Андре Жид . Яства земные

– Дзено [1], славный рантье из Триеста, бывшего в конце XIX века частью Австро-Венгерской империи, рассказывает о своем пристрастии к курению: он заядлый курильщик, но устал надрывать легкие кашлем и одержим мыслью о здоровье. Он мечется между походами к врачам и к психоаналитикам, подвергает себя процедурам в лечебницах, где его стараются избавить от зависимости при помощи «электрических машин». Но он неизбежно закуривает снова. «Мне кажется, что у сигареты куда более острый вкус, когда она последняя» [2]. Вот уже 54 года, как он выкуривает одну последнюю сигарету за другой, что вынуждает его прийти к выводу, грустному и в то же время забавному: «У меня всё в жизни повторяется» [3].

«Вполне достаточно просто быть» (Мадам де Лафайет)

Повторение сказанного ранее не пользуется спросом у прогрессивных авторов. Оно подвергалось осуждению дважды — с появлением романтизма и изобретением психоанализа. Классицизм в искусстве основывался на твердой уверенности в том, что прошлое идеально: считалось, что наши предки в античности достигли совершенства во всех областях и достаточно лишь повторять вслед за ними. Новое слово, собственный голос расценивались как нечто неподобающее, и понятие плагиата не имело смысла, так как интеллектуальной собственности не существовало: наоборот, следовало черпать рассказы, истории и басни из общей сокровищницы и не смущаться воспроизводить их как целиком, так и соединяя или перекраивая. Лафонтен будет без конца переписывать басни Эзопа, древнегреческого вольноотпущенника VII века до н. э., а Иоганн Себастьян Бах — без всякого стыда выискивать лучшие отрывки из концертов для скрипки Вивальди, чтобы, переписывая их, включать в свои концерты для клавесина. Хорошая литература и хорошая музыка эхом откликались во всех литературных и музыкальных произведениях прежних эпох, куда изредка добавлялось совсем немного от себя: изящная завитушка, украшение в виде отступления или комментария. Воровство и подделка вовсе не преследовались, а, наоборот, поощрялись. Все хоть сколько-нибудь новое так или иначе имело в своей основе пастиш. Доходило до того, что еще со времен античности человек приписывал авторство написанной им самим книги какому-нибудь известному мыслителю или поэту из древних, — и все это для того, чтобы содействовать распространению собственных новых идей. (Это явление называется псевдоэпиграфика [4]; впоследствии подобную стратегию будут использовать Ян Потоцкий с «Рукописью, найденной в Сарагосе» в