Паскаль Брюкнер - Недолговечная вечность: философия долголетия

Сон в этом отношении представляет собой великолепный символ забвения и возрождения: он дает нам ощущение — может быть, и иллюзорное, но будоражащее — возвращения к жизни после долгой ночи, когда мы соприкасались с миром теней. Это чудо, позволяющее перестать быть тенью, покинуть свою прежнюю оболочку — подобно змее, сбрасывающей кожу, — чтобы вступить в новый день, когда кажется, что все опять возможно. Ночные чудовища исчезли, вновь став призраками. Нас опьяняет восторг от вида занимающейся зари, от утреннего пения птиц. Мы отбрасываем себя вчерашних, чтобы воссоздать заново. Утро прекрасно тем, что это наше новое единение с миром . Красота утра служит для нас своего рода психологическим паспортом, который необходим, чтобы мы вернулись к повседневности. Вставать с постели, принимать душ, пить кофе или чай — эти простейшие действия воссоздают нашу тесную связь с вещами, возвращают нас на эту землю. Отказаться от сна, как стремятся некоторые безумцы, считая его пустой тратой времени, — значит уничтожить таинственную и мощную силу грез, которой подвластны любые замкиґ и границы, это значит отобрать у нас суточные ритмы и во многом лишить нашу жизнь удивительного разнообразия. Мадам де Сталь, почти полностью потерявшая сон за несколько недель до смерти и продолжавшая, однако, поглощать без меры книги и идеи, сетовала: «Жизнь слишком длинна, если не спать. Ни один интерес не удержится на протяжении 24 часов» [7]. Один-единственный день — зеркало всех дней от восхода до заката, один-единственный день — зеркало всей жизни. Как герой у Ницше, мы ежевечерне умираем на закате, чтобы воскреснуть на следующее утро.

Вечное возвращение чего-то хорошего — примером может служить такое основополагающее явление культуры, как трехразовое питание, — само по себе является источником удовольствия. Время будто топчется на месте или даже совсем исчезает. В «Волшебной горе» Томас Манн так описывал жизнь в санатории близ Давоса: «Кажется, будто повторяется все тот же день; но, поскольку он один и тот же, говорить о «повторении» не вполне уместно; речь должна была бы идти о неизменном, об остановившемся «сейчас» или о вечности. За обедом тебе приносят овощной суп, как приносили вчера, как принесут завтра. Представление о времени утрачивается, и тебе открывается подлинная форма бытия, это застывшее настоящее, в котором тебе вечно приносят овощной суп» [8], Поль Моран, со своей стороны, заявлял: «Первое, что падает в воду во время плавания на судне, — это время». Великий философ Иммануил Кант в родном Кенигсберге в Восточной Пруссии на берегу Балтийского моря также вел жизнь, как будто размеренную ударами метронома, просыпаясь и ложась спать в строго определенные часы — в 5 часов утра и в 10 часов вечера — и ежедневно совершая прогулку по одному и тому же маршруту, и помешать этому смогли только два события за всю его жизнь: чтение

«Эмиля» Жан-Жака Руссо в 1762 году и известие о Великой французской революции в 1789-м.

Есть закрытые привилегированные заведения, есть пансионаты и санатории, есть казармы, монастыри, суда дальнего плавания, которые, кажется, выпали из общего потока времени, погрузившись в состояние обманчивой стабильности. Благотворная иллюзия: жизнь, расписанная как по нотам, создает ощущение полной неподвижности. В таких «лучезарных городах» [9] человек чувствует себя защищенным от всех мирских бурь. Строгий порядок и дисциплина избавляют вас от мучительных раздумий о быстротечности времени, и скука здесь — другое название безопасности. Удивительный парадокс: необходимость подчиняться расписанию уничтожает время изнутри. Чтобы убить время, тщательно следите за ним, за каждой секундой. Нам всем знакомы люди, которые черпают невероятную энергию в неукоснительном соблюдении правил, дающих им уверенность и направляющих их в жизни. Таким людям в начале всякого дела нужна четкая организация: они распределяют время, составляют почасовое расписание — и неважно, что именно указано в каждой его строке. Разбивать на части дни и недели для них совершенно необходимо. Их день начинается с нерушимых предписаний, в своей неизменности сродни ходу церковной службы: навести порядок в доме, разложить по привычным местам предметы на письменном столе, развесить одежду в шкафу в строго определенном порядке, сделать несколько гимнастических упражнений. Выполнение этого ритуала равносильно для них чтению ежедневной молитвы. И вот уже понедельник, вторник, среда теряют свою специфическую окраску и становятся не более чем образчиком одного и того же типичного дня.

Не остаемся ли все мы — по крайней мере, во Франции — вечными школьниками, для которых год разбит, как в календаре Министерства образования, согласно дням школьных каникул: День всех святых, Рождество, Масленица, Пасха? Начиная с 1936 года каникулярное время для нас священно [10]. Каникулы связывают нас друг с другом, создают мнимую картину общности поколений. Каникулы — наша национальная любовь, так же как работа составляет суть жизни американцев, японцев и китайцев. И наоборот, попытка взвалить на себя слишком много — то есть желание выиграть время у времени — часто является симптомом старения: мы хотим схватиться за все сразу и немедленно, мы должны поспешить, прежде чем настанет конец. Вместе с тем расслабленность — восхитительная способность терять время, беспечно слоняясь целыми часами и днями, — свойственна юности, впереди у которой еще долгие годы. В этом и легкомыслие юности, и ее талант.

Что заставляет нас жить

«Совершенно естественно, — говорил Томас Манн, — что человек преклонных лет относится к собственной эпохе с раздражением». Отвращение к жизни у некоторых людей тем больше, чем меньше жить им остается. Жизнь наносит им оскорбление, покидая их, и в отместку они хотят ее растоптать. Они хотят уйти со сцены, они считают, что эпопея их жизни окончена, что современная им эпоха заслуживает презрения, а следующие поколения — сплошь безграмотные глупцы. Какой мир оставим мы после себя своим детям? — принято обычно спрашивать.

«Каких детей оставим мы после себя в завтрашнем мире?» — возражал на это Хайме Семпрун. Двойная ловушка, в которую часто попадает старость, — брюзгливая воркотня и вечные проклятия. В глубине каждого из нас прячется этакий недовольный ворчун, брюзга и сварливец, готовый подать голос при малейшей неудаче. Монтень называл эти болезненные проявления «морщинами души». «Что-то не видно душ — или они встречаются крайне редко, — которые, старясь, не отдавали бы плесенью и кислятиной» [11].

Выходит, нужно стареть, не позволяя при этом стареть своему сердцу: стареть, сохраняя влечение к удовольствиям, ко всему земному, и любопытство наравне с более молодыми поколениями. В этом отношении Шопенгауэр или Чоран — эти великие хулители здешнего, земного мира — представляют собой вполне воодушевляющее чтение, поскольку неистовство их аргументов против жизни можно понимать как объяснение в любви наоборот. Брюзга не находит ни малейшего повода для радости: все вызывает у него недовольство — друзья и близкие, весна, лето и зима. На его взгляд, общество уродливо, хотя уродлив только его взгляд, а не предметы или явления, которые он созерцает. Взор старого брюзги застит то, что философ Эдмунд Гуссерль называл «пеплом великой усталости». Старикам нравится думать, что мир вот-вот рухнет — ведь они собираются оставить его и не хотят о нем сожалеть. Однако мир нас переживет, и молодежь смеется над нашими проклятиями. Упадничество — это всегда не что иное, как попытка примерить на историю человечества удел, доставшийся каждому из нас: постепенное старение и смерть. Преклонный возраст больше, чем всякий другой, время уныния — того недуга, что поражал христианских отшельников, запертых в своих кельях, и отвращал от них божественную любовь. Вместо экстатического восторга они погружались в печаль и безразличие по отношению к собственному спасению и покидали свое убежище, чтобы возвратиться в наш бренный мир. У пожилого человека больше нет этой возможности, он обречен сетовать на судьбу с каким-то мрачным наслаждением. По ночам почти всегда на него будто опускается разъедающий душу туман. Что заставляет нас жить в 50, 60 или 70 лет? В точности то же самое, что в 20, 30 или 40. Жизнь всегда остается восхитительной для тех, кто любит ее и дорожит ею, и ненавистной для тех, кто ее проклинает. Мы вольны менять наше отношение к жизни, за короткое время переходя от неудержимого восторга к безнадежному отчаянию, и наоборот. Жизнь в любом возрасте — это непрерывная борьба между увлеченностью и усталостью. Никакого смысла в человеческом существовании нет, это всего лишь подарок, нелепый и великолепный.