Паскаль Брюкнер - Недолговечная вечность: философия долголетия

В одном блестяще провокационном рассказе Борхес изображает, как некий Пьер Менар, переписав строку за строкой, слово в слово, несколько страниц из «Дон Кихота» Сервантеса, в начале XX века становится автором совершенно нового текста: этот текст вмещает в себя все богатство разделяющих их с «Дон Кихотом» веков и выходит гораздо тоньше и глубже оригинала [16]. Два этих повествования, внешне похожие, оказываются абсолютно различными. Тот же самый — всего лишь маска Другого , и те, что похожи друг на друга, на самом деле не имеют между собой ничего общего. От этого софизма Борхеса голова идет кругом. Он разметает в прах понятия интеллектуальной собственности и контрафакта: если согласиться с ним, то можно с уверенностью заявить, что автора, который слово в слово переписал бы сегодня всех великих классиков западной литературы, невозможно было бы заподозрить в плагиате. Копирование воспринималось бы как воссоздание — возможно даже превосходящее собой оригинальное произведение. А каждая новая копия являлась бы значительным шагом вперед. Повторять и калькировать означало бы тогда целиком и полностью различаться…

Вечное возрождение

Что же остается делать, когда нам кажется, что мы уже все видели и все знаем о жизни? Опять и опять начинать все сначала, поскольку время позволяет нам приниматься за дело столько раз, сколько мы захотим. Плоть наша, благодарение Всевышнему, здравствует, а книг на свете столько, что нам никогда не удастся их все перечитать. Жизнь продолжается — возможно, в этой до ужаса простой фразе и кроется секрет долгой и счастливой жизни. Настоящая жизнь — это не героические подвиги и невероятные приключения, это прежде всего неприметные будни, это простые, ежедневно испытываемые и удовлетворяемые нужды, это общая для всех повседневность. Мы состоим из «маленьких сегодня», говоря словами одного из героев Ромена Гари. А значит, начинать надо с упорства: не замедлять шаг, не бросать дела, не уступать и не сдаваться. Действовать так, как будто впереди еще долгие годы: продолжать делать прогнозы и строить планы на будущее. «Я бегу навстречу собственной гибели, — говорил итальянский философ Норберто Боббио (1909–2004), — и там, где я прерву свой бег, там и будет моя гибель».

Жизнь, таким образом, состоит в том, чтобы превращать случай в сознательный выбор, выстраивая свою судьбу. Судьбу, которая будет гибкой и покорной нам до самого конца. Возможно, время, увлекая нас за собой, делает нас все более слабыми и немощными, но зато на своем пиру оно предлагает нам всё новые яства, и это добрая весть. Время — это не колесо, беспощадно нас перемалывающее, но череда развилок и перекрестков на нашем пути, предлагающих нам возможность исправить то, что у нас не получилось в первый раз. Время признает правоту тех, кто никогда не отступает, давая им второй, а потом еще третий и четвертый шанс. Наше воскресение происходит уже в этой жизни, где мы без конца умираем и возрождаемся снова. «Я бы хотел никогда не утратить возможность приходить в этот мир», — замечательно выразился Жан- Бертран Понталис. Это возрождение не более удивительно, чем те насекомые, о которых говорил Генри Дэвид Торо: они вывелись из личинок, которые спали в крышке старого стола и спустя долгие годы проснулись под действием тепла от поставленного на стол чайника [17]. И так же как эти личинки, мы до конца жизни остаемся незавершенными — как если бы мы были черновым наброском себя самих. Мы можем не только внезапно почувствовать себя помолодевшими в результате романтической встречи, открытия или путешествия — этот период назывался когда-то «летом святого Мартина» [18], то есть бабьим летом, — но в нашей жизни есть место и поздним начинаниям: запоздалым жизненным стартам, таящим в себе целый пласт непрожитых, но возможных судеб. Если и существует нация, положившая в основу своего мировоззрения неизменную возможность начать все сначала — рискуя, что рано или поздно это кредо превратится в миф, — то это Соединенные Штаты Америки. Именно там каждое поколение строит жизнь на новом фундаменте, перечеркивая итоги предыдущего поколения и устанавливая новый общественный договор. Мы живем всегда будто на испытательном сроке, и наша жизнь — это прежде всего опыт . Она не столько напоминает вектор, кратчайшим путем стремящийся к конечной точке, сколько проселочную дорогу с извилистыми колеями, которая, петляя, ведет вперед и в своих петлях собирает все свои предыдущие жизненные циклы. Следуя по этой дороге, мы пересекаемся со множеством жизней, разных по продолжительности и насыщенности. Если начало, заложенное в человеке, — говорил Платон, — это «божественное начало», которое «спасает всё», то возврат к началу — дух, возвышающий наши души, защищающий их от косности и уныния. Этот дух позволяет альпинисту ощутить прилив энергии, находясь на грани истощения физических сил; он побуждает не верящего в себя студента или упавшего духом ученого упорствовать в своих усилиях, общественного деятеля — продолжать борьбу с несправедливостью, предпринимателя — стойко преодолевать препятствия. В жизни человека, помимо рождения, не так много моментов абсолютного начинания, но бессчетно число возможностей возродиться, крутых поворотов и перемен, происходящих постепенно [19]. Эти возможности — наша охранная грамота, данное всякому из нас разрешение пробираться вперед на ощупь, сбиваться с пути, возвращаться и снова пускаться в путь. Каждое фиаско — это еще и трамплин для новой попытки. Счастливую жизнь можно представить в образе птицы Феникс, которая восстает против самой себя, сжигая в огне свою прежнюю оболочку и вновь возрождаясь из собственного пепла, без конца повторяя жизненный цикл.

Тот факт, что наше существование после определенного возраста становится более предсказуемым, не делает его менее интригующим. Повторное переживание вдохновляет нас так же, как и первый опыт, — и то, что эти ощущения нами уже испытывались, ничего не меняет. В подростковом возрасте мы порой мечтаем о втором рождении — жизни, где мы не подчинялись бы нашим родителям, а зависели бы только от самих себя. В этом смысле бабье лето жизни — в некотором роде повторение подростковой проблемы. Речь идет о том, чтобы обрести в себе созидательную веру и способность придумывать новое, чувствовать головокружение от невероятного количества возможных путей. Закат должен напоминать рассвет, даже если этот рассвет и не предвещает наступления нового дня.

Лебединая песнь или заря новой жизни?

Извечный вопрос для каждого из нас: как преобразовать в созидательную силу разрушительное начало, свойственное времени? В области живописи или литературы старость нередко представляет собой кульминацию таланта, особенно у великих мастеров, достигающих в преклонном возрасте полного расцвета. Мифу о необыкновенно талантливом юноше типа Артюра Рембо (полупоэт-полудитя, сгорающий в возрасте 20 лет) следует противопоставить реальность творческого процесса, приходящего к своей кульминации с течением времени. Именно это отмечал Бодлер в отношении Гойи. В конце карьеры художника зрение Гойи было настолько слабым, что ему, как говорят, должны были затачивать карандаши. «И тем не менее даже в эти годы он продолжал создавать большие и очень значительные литографии, в частности серию, посвященную бою быков; эти многофигурные, полные движения прекрасные листы представляют собой настоящие картины в миниатюре. Мы видим здесь лишнее подтверждение удивительного закона, по которому чем более убывают жизненные силы крупного художника, тем глубже и проникновеннее постигает он смысл бытия; иначе говоря, теряя одно, он приобретает другое. Он идет вперед, как бы молодея духом, набирая все больше бодрости, мощи и творческой дерзости, — и так до края могилы» [20]. Ницше скажет о Бетховене, что тот «представляет собой промежуточное явление между старой, дряхлой душой, которая постоянно разбивается, и будущей сверхъюной душой, которая постоянно нарождается; его музыку озаряет этот сумеречный свет вечной утраты и вечной, необузданной надежды…» [21] Лебединая песнь — это одновременно и увертюра, заключение — это предисловие. Невозможно решить, является ли заметная сухость, сдержанность последних работ признаком истощенного воображения или, наоборот, нового всплеска творческих идей. Американский социолог Дэвид Рисмен также отмечал этот феномен: