Паскаль Брюкнер - Недолговечная вечность: философия долголетия

«Младшее поколение больше нас не уважает», — слышим мы часто. Но в то же время, если они обращаются к нам на «вы», тогда как мы пытаемся говорить им «ты», называют нас «месье» и «мадам», когда мы окликаем их по имени, — мы чувствуем себя задетыми. И если они встают, чтобы уступить нам место в общественном транспорте, это еще хуже. Это означает, что мы уже перешли в другой лагерь. Они устанавливают дистанцию там, где нам хотелось бы поиграть в близость. Они указывают нам наше место. Сын или дочь, побунтовав против старших членов семьи, примиряются с ними — порой уже на склоне лет — и находят путь к согласию. Они возвращаются в общий строй, отбросив прежнюю спесь; они обогатили свое представление о мире собственным критическим взглядом, и им потребовалось свернуть с дороги, блуждая в поисках собственного пути, чтобы примкнуть к великой цепи времени и стать маленьким звеном в линии родства, которая началась до них и продолжится после. Это — таинственный путь преемственности поколений, продолжающийся наперекор видимому сопротивлению. Отрицание наследия втайне было продолжением этого пути.

Если бы каждый человек не мог прожить множество других жизней как собственную, он не мог бы прожить и собственной.

Поль Валери

Даже крайне тяжелая жизнь может стать легче, если добавить в нее новую заботу.

Генри Джеймс [1]

В борьбе со временем, которое нас создает и нас же разрушает, мы имеем в своем распоряжении как минимум две стратегии: радоваться настоящему моменту и не беспокоиться о будущем. Этот двойной постулат появился в Античности, когда были сформулированы два противоречивых наставления: живи так, будто ты в любую минуту должен умереть; живи так, будто ты не должен умереть никогда. Сенека — вслед за Марком Аврелием и Эпиктетом — говорил о необходимости переживать каждый день как последний, призывал душу «представлять отчетность» и возносить хвалы богам за то, что они даруют нам завтрашний день. Задолго до этого Аристотель ставил перед людьми благородную задачу: чтобы обрести бессмертие, им следует предпочитать жизнь духовную, созерцательную (theoria — по-гречески «виґдение» или «созерцание») — только она одна позволяет достигнуть почти божественной мудрости и не ограничиваться мыслями об исключительно материальных вещах [2].

Возьмем первое положение: «Совершенство характера выражается в том, чтобы каждый день проживать как последний…» [3] — говорили стоики. Заявление благородное, но трудноприменимое на практике — за исключением разве что осужденного на смертную казнь, со дня на день ожидающего исполнения приговора, тяжелобольного старика, полностью зависящего от капризов своего здоровья, или политического заключенного: «Дальше чем на два дня не имело смысла строить планы», — утверждал русский писатель Варлам Шаламов (1907–1982), который провел в ГУЛАГе двадцать лет своей жизни. Ни один человек не смог бы засыпать спокойно, если бы каждый вечер, ложась в кровать, опасался умереть во сне. В данном случае мы имеем дело с догматикой лаконичности , но она не выдерживает испытания жизненным опытом. Радость невозможна хотя бы без малой толики оптимизма в отношении времени; без веры в то, что грядущие дни и недели смогут улучшить состояние дел. А думать каждый вечер о том, что вот и закончился последний день жизни, ложиться в постель, как в гроб — в этом есть какая- то невыносимая бравада.

Живи так, будто ты должен умеретьв любую минуту?

«Каждый день считай за целую жизнь» [4] — это и призыв быть осторожным, и приглашение предаваться удовольствиям. Нужно жить и смотреть на мир, будто видишь его в первый раз. А также жить и смотреть на него, будто этот раз — последний. В одном случае — значит глядеть на мир новыми глазами; в другом — радоваться жизни как подарку, который у нас могут отобрать сию минуту. Мы сосредоточиваемся на текущем мгновении — из страха, что оно никогда больше не вернется. Оно как молния, как вспышка, похищенная нами у времени. Поэтому в понятии «хорошо жить», в любом возрасте, есть две взаимодополняющие идеи: первая — это carpe diem, «лови момент»: искусство брать от жизни все возможное каждый день и час, при каждом удобном случае; и вторая — это долгосрочный проект, финал которого мы не можем предвидеть. Каждый момент является определяющим, каждый момент — это переход . И все- таки идея, что каждое утро — последнее, может отравить любое удовольствие. Радость, любовь и дружба ценны лишь тем, что с самого начала открывают дорогу к общему будущему. «Философствовать — это значит учиться умирать», — говорил Монтень вслед за Платоном. То, что нам придется исчезнуть, уже само по себе довольно грустно. Если же в придачу мы еще должны с утра до вечера мучиться мыслями об этом скорбном событии, то ни к чему вообще рождаться на свет. Значит, следовало бы всю жизнь упражняться в искусстве умирать, чтобы не быть захваченными врасплох, когда явится Безносая, или, глядя на череп, размышлять о тщете бытия, как это делали великие христианские мыслители. Не правда ли, лучшее средство испортить себе жизнь — это ежедневно представлять себе нависший над головой топор палача, ежедневно предаваться мыслям о memento mori [5]?

Диоген утверждал, что только настоящее и составляет наше счастье — в частности, потому, что у него есть завтра и оно не зажато в невыносимых тисках между «сейчас» и «потом». С философской точки зрения позиция соблазнительная, с экзистенциальной — непригодная. Стало быть, нужно переиначить эту идею: философствовать — значит учиться жить, и в особенности учиться жить заново ввиду нашей конечности. Всякий день, как мы уже видели, — это метафора жизни с ее лучезарным рассветом, торжеством полудня и тихим покоем на закате, точно так же как жизнь повторяет собой структуру годового цикла, когда за весной приходит сияющее солнцем лето, за ним осень и потом зима. И тем не менее, ложась спать, назавтра мы просыпаемся; и тем не менее, провожая старый год, мы празднуем наступление нового.

А что насчет собственной жизни тех, кто ратовал за подобный аскетизм, — римских стоиков? Напомним, что Сенека умер в 61 год: он покончил жизнь самоубийством по принуждению Нерона, подозреваемый в сговоре с врагами императора; Марк Аврелий в 58 лет был отравлен в Вене по приказу своего сына Коммода ; Эпиктет же, как пишут его биографы, дожил до 75 или 80 лет. То есть они имели возможность в свое удовольствие строить планы на будущее, а Марк Аврелий — определять судьбу Римской империи. Скажем еще раз: одно из условий удовольствия — это возможность его бесконечной возобновляемости. Каждое мгновение счастья требует повторения, продления, своего «еще и еще». Это обещание времени, а во всяком обещании кроется чрезмерность: оно превосходит фактические возможности и рисует немыслимые картины будущего. До тех пор, пока мы питаем иллюзии, надежда в нас берет верх над опытом.