Паскаль Брюкнер - Недолговечная вечность: философия долголетия

Даже столетний старик строит планы и говорит «завтра».

«Старый будуар» прошлого

Пруст говорил, что для отдельных индивидуумов, как и для целых народов, хуже плагиата — самоплагиат [6]: пародировать себя, будучи уверенным, что творишь. Это утверждение не вполне справедливо. Часто наше формирование, наше изменение происходит лишь в результате обезьяньего копирования самих себя, и тот же Пруст неустанно развивал свой талант, снова и снова копируя самого себя, пока не нашел собственный голос. Мы механически повторяем заученные формулы до тех пор, пока на нас не снизойдет озарение. Мы создаем или воссоздаем себя всегда в борьбе между подражательной формой и новой формой, которая силится появиться на свет. Мы начинаем с автоматического повторения, с воспроизведения привычных поступков, которые потом варьируем — хотя бы чуть-чуть.

Чтобы двигаться вперед, необходимо уметь отступать. Любая система воспитания порой требует сделать шаг назад — и это не поражение, но отход на прежние позиции для того, чтобы подготовить новое наступление: мы, как кривой шов, «распарываем» поведение, чтобы затем сшить как надо. От подобных отступлений есть польза в любом возрасте. Прошлое, оставленное далеко позади, кажется остывшим и безжизненным, но оно никогда не угасает полностью. Знаменитая фраза Фолкнера, набившая оскомину от частых повторений: «Прошлое не прошло и никогда не станет прошлым» обычно воспринимается трагически — как подтверждение того, что груз прежних жизненных драм не прекращает давить на нас и мешает нам идти дальше. И всё же мы можем уловить в этой фразе и менее трагический смысл: призыв черпать опыт в прожитой жизни, будто в пещере, куда мы спускаемся, подобно спелеологам, чтобы вытянуть на поверхность отдельные спрятанные в памяти периоды и превратить наши воспоминания в наше будущее. Все наши «я» — незаконченные, оставшиеся в черновом наброске, мечтавшие о лучшей карьере или о необычайной судьбе, — вновь сливаются воедино, прежние воля и энергия просыпаются, как потухший когда-то вулкан. Мы отказались от каких-то своих амбиций, но они преследуют нас или меняются на другие. Жить долго — означает никогда не хоронить прежних своих чаяний и надежд. «Во мне столько невоплощенных замыслов!»— говорил композитор Габриель Форе. Нас вновь одолевают мысли о неиспользованных возможностях, когда-то задушенных на корню: это призраки, живущие внутри и ждущие своего часа, чтобы появиться на свет. И это не считая воображаемых подвигов, в которых мы одерживаем верх над всеми, героических поступков, любовных историй — самых фантастических и душераздирающих, поскольку никто не может их опровергнуть. Эти невероятные и красивые сказки нужны нам, чтобы вынести ужасающее однообразие наших дней, и в конце концов мы сами начинаем верить в собственные фантазии и со всей искренностью плетем небылицы.

Прошлое — не более чем изъеденный червями труп. Вместе с тем это и «огромный шкап, где спят забытые счета», и «старый будуар, весь полный роз поблеклых» (Шарль Бодлер), который внушает нам робость; но это еще и ларец, в котором хранятся дремлющие до поры чудеса, нерассеявшиеся чары. Если этот дурман еще бродит в нашем сознании — это только подтверждает, что он ищет возможность проявиться, усилиться, перевернуть нашу монотонную жизнь. С течением лет мы узнаем множество версий самих себя, они накапливаются в нас, когда мы оставляем наше прежнее «я» и обретаем новое. Эти версии внутри нас подобны бесцеремонным или разгневанным жильцам, которые требуют восстановления своих прав или пытаются прорваться наверх, работая локтями. Даже внутри великих людей всегда таится веселый проказник, желающий выбраться наружу, или одинокий, покинутый ребенок, нуждающийся в утешении, или нереализованное призвание, требующее осуществления. Каждый из нас представляет собой многоголосое и неудовлетворенное множество «я». Похороненные нами воспоминания — мы знаем это еще от Пруста — просят нас об одном: чтобы их оживили. Возвращение к истории собственной жизни может обладать не только терапевтическими, но и главным образом романтическими свойствами.

Мы подозреваем, что, вечно стремясь вперед, оставили позади нечто очень важное, и нам необходимо вернуться по своим следам, чтобы это найти. Иные люди накапливают целые залежи писем, газет, каких-то безделушек — как следы эпохи, которую они хотят сохранить, уберечь от всепоглощающей мрачной пучины забвения. При этом они рискуют превратиться в хранителей музея собственной жизни, в посетителей кладбища. Другие люди, напротив, смотрятся в затуманенное зеркало прошлого, чтобы их прежнее отражение стало для них новой отправной точкой.

Искусство быть не только дедом

Мы можем только радоваться, когда однажды у нас появляются внуки, и вслед за Виктором Гюго определить «искусство быть дедом» как искусство «исполнять желания детей». Быть дедом — это значит быть тем заботливым и радушным человеком, который гораздо охотнее выслушивает и делится советами, чем раздает приказы; тем, кто признает себя неразрывно связанным цепью кровных уз с новорожденным младенцем, отыскав в его лице еле заметное сходство с собственными чертами. С появлением внуков мы наслаждаемся всеми преимуществами малолетних сорванцов, избегая при этом их неизбежно зависимого положения. Вместе с ними мы заново учимся делать первые шаги, получаем первые оценки в школе, сравнивая их с нашими полувековой давности. Мы восхищаемся, глядя, как они растут, как блестяще учатся, как им удается то, что не получалось у нас, как они открывают перед своей семьей новые горизонты. Они не судят нас беспрестанно, не сводят с нами счетов, не бросают нам упрек за упреком. Даже в их капризах есть своя прелесть, потому что они быстро проходят, а их детские словечки, пусть и самые нелепые, нас очаровывают — ведь они позволяют нам проявлять нежность без малейшего напряжения.

Однако власть этой нежной привязанности не исчерпывает собой жизнь и все еще кипучую энергию мужчины или женщины в 60–70 лет. Тем более что они — получая своеобразную «отдачу», как после выстрела, — должны теперь подчиняться приказам собственных сыновей и дочерей, лучше их знающих, что хорошо, а что плохо для их чад: дедушкам и бабушкам дается разрешение заниматься малышами, но на условиях молодых родителей. Эти же родители возмущаются, когда их отец или мать говорит, что из-за слишком плотного расписания не может посидеть с внуками в требуемые дни или забрать их из школы. Часто можно видеть, как, вместо того чтобы быть в распоряжении детей и внуков все 24 часа в сутки, дедушка и бабушка, возможно разведенные или в повторном браке, живут собственной жизнью, путешествуют, учатся в университете, развлекаются по вечерам! Они уже не желают, чтобы их называли «дедуля» или «бабуля»: от этих ужасных слов тянет плесенью, эти слова будто прямо сейчас отправляют вас на кладбище. «Дедушка» и «бабушка» тоже не лучше. И вот мы исхитряемся, играя со словами на «д» и на «б», предпочитаем намеки, говорим обиняками, избегаем привычных понятий, изобретаем более или менее поэтичные неологизмы. Короче говоря, роль деда и бабушки уже не так устойчива: она не исчезла окончательно, хотя бы из экономических соображений, но перестала быть тем, чем была всегда. Стареть — вовсе не значит играть в няньку или делиться воспоминаниями, тоскливо перебирая их одно за другим; стареть — это участвовать в общих сражениях, определять новые цели, отстаивать свои проекты. Быть бабушкой и дедушкой стало теперь не простым исполнением жизненной роли, а еще одним увлекательным этапом на жизненном пути.