Паскаль Брюкнер - Недолговечная вечность: философия долголетия

Призраки нашего «я»

Таким образом, каждый из нас ведет внутренний диалог с разными, одновременно сосуществующими в нем поколениями: прежним ребенком, нынешним взрослым и тем стариком, которым он когда-нибудь станет, — чтобы вдохнуть в них жизнь или прогнать прочь. Какой же статус имеют для нас эти аватары? Это призраки, пророческие образы или привидения?

Со времен Средневековья призраком считается неизвестный умерший, с которым мы встречаемся случайно, тогда как привидение — давно ушедший близкий родственник живых людей [11]. Но случается, что тот мальчишка или подросток, которым мы были когда-то, становится столь же далеким от нас, как какие-нибудь незнакомцы, и их появление — это скорее не возвращение, а столкновение с неизвестным. До тех пор, пока внутри нас происходит диалог между разными периодами, жизнь сохраняет свою наполненность. В каждом человеке звучит множество голосов, они спорят между собой и приходят к согласию, разделяются, сочетают фальшь и гармонию, упрямство и наивность. (В народе бамбара, принадлежащем к группе мандинго и живущем в Мали, как нам рассказывают антропологи, особый обряд омоложения позволяет старикам снова стать семилетними детьми, а женщинам вернуть девственность [12].) Возраст теперь не более чем показатель, о котором мы не можем заведомо знать, как он себя поведет. Секрет счастья в зрелом возрасте — это прежде всего безразличие к своей зрелости, то есть ее принятие. Постепенное угасание приходит к нам в паре с искуплением, мы хотим в каждое мгновение оставаться благоразумными и сумасшедшими, сочетать в себе рассудочность и шалость, отчаянность и осторожность. Зрелость — вполне обоснованно — завидует юности, но не только юношескому порыву, красоте, склонности к риску, гибкости мышления, не только способности просыпаться по утрам свеженьким, как младенец, — а прежде всего тому, сколько всего нового еще предстоит узнать, открыть для себя, сколько прожить жизней и испытать страстей. Необходимо сохранять эту страстную увлеченность до самого конца, пусть даже она выглядит несколько наивной. Великий урок, который дают уходящие годы: в любой момент нужно начинать сначалб . Как если бы мы ни о чем не знали. Как если бы могли наконец открыться тому, что прежде от нас ускользало или нас пугало.

Случаются поздние созревания, они требуют 50 или 60 лет, прежде чем наступить: «Плоды твои созрели, но ты не созрел для плодов своих!» (Фридрих Ницше. «Так говорил Заратустра»). Эту мысль поддерживает и Кант, утверждая, что нужно прожить не менее 60 лет, чтобы сформироваться как философ; до наступления этого возраста невозможно создать в этой области что-либо оригинальное. Старость — это выжимка всех возрастов, она хранит их все вместе, на горе и на радость. Литературный критик Матьё Гале (1934–1986) в своем «Дневнике» говорит о «ребяческо-старческой экстравагантности» Луи Арагона: после смерти жены, Эльзы Триоле, поэт-коммунист признал наконец свою гомосексуальность и в компании молодых людей прогуливался по кварталу Сен-Жермен-де-Пре, нацепив белую маску [13]. Физическая немощь может соседствовать с гением, болезни — с исключительной остротой ума. «Зрение рассудка становится острым тогда, когда глаза уже начинают терять свою зоркость» [14], — говорил Платон. Видеть нам позволяет мягкий полумрак, а не яркий свет, который нас ослепляет — особенно новичков, алчущих резких контрастов; юность — восхитительный возраст максимализма, категоричности; другими словами, это героический порыв, но часто — преступление и глупость. Только с годами учишься искусству различать оттенки. Даже если среди стариков полно ополоумевших маразматиков, есть и блистательные примеры людей необыкновенно здравомыслящих, до глубокой старости сохраняющих свою проницательность и повергающих нас в изумление свежестью своего ума.

Все эти непрожитые жизни внутри нас соединяются, скручиваются одна с другой наподобие пупа замысловатой формы; порой они могут прорываться наружу и направлять нас по новому, неожиданному пути; осколок прошлого возвращается, чтобы стать началом будущего, потоки времени пересекаются по всем направлениям. Жизнь пишется строчными, а не заглавными буквами, но это очень длинное письмо , оно о путешествии, которое было порой смертельно опасным, но восхитительным. Пьер Бейль, французский мыслитель, сторонник веротерпимости еще до Вольтера, заявлял о «правах блуждающего сознания», о праве ошибаться и возвращаться назад, без принуждения к выбору одной определенной истины, одной определенной религии. В этом отношении все мы — блуждающие души, которые изо дня в день импровизируют, как им жить сегодня. Мы неторопливо бредем к концу, то и дело сворачивая в сторону, позволяя себе какие-нибудь выходки. Нужно спускаться по склону жизни, вновь и вновь поднимаясь на него.

Надломы, разломы, переломы

«Бесспорно, вся жизнь — это процесс постепенного распада, но те удары жизни, которые становятся драматической кульминацией процесса, страшные, неожиданные удары <���…> — такие удары и их последствия осознаются не сразу. Бывают и другие удары, изнутри, и их ощущаешь только тогда, когда ничего уже нельзя поправить» [15]. Кто не знает этого потрясающего текста? Разлом, о котором говорит автор «Великого Гэтсби», напоминает собой незаметные вначале трещины, они идут по куску каменной породы, постепенно раскалывая его и приводя наконец к полному разрушению. Алкоголь, любовные неудачи, бедность, крушение иллюзий, ухудшение здоровья, потеря вдохновения, провал писательской карьеры — все это придает рассказу своего рода трагическое великолепие. В своем замечательном, несколько патетическом комментарии философ Жиль Делёз исходит из бесспорности этого маленького шедевра, который «отдается в наших душах подобно удару молота» [16]. Жизнь — это сокрушительная битва, которая нам не по силам и из которой мы выходим разбитыми, как если бы некая трещина в нас продолжала разрастаться с самого нашего рождения, делая нас похожими на те хрупкие фарфоровые безделушки, что рассыпаются при малейшем ударе. Рассказ Фицджеральда прекрасен и неоспорим, как само несчастье.

Позволю себе возразить, взяв на вооружение другую логику: в нашей жизни нет ничего, кроме разрушения и безумия, но мы вольны замедлить распад. Не все мы стареем одинаковым образом, и мы даже имеем определенную власть над смертью благодаря возможности самоубийства. Нет необходимости, как делает это Делёз, взывать к духам ушедших от нас Антонена Арто, Малькольма Лаури и Ницше, чтобы поднять себя до уровня этих великих авторов, заявляя: «Лучше смерть, чем здоровье, которым нас наделили» [17]. Это всего лишь банальный фатализм. Чем неизменно отличается школа структуралистов French Theory [18] — как и ситуационизм какого-нибудь Ги Дебора, — так это мрачным романтизмом с его любовью к сломанным судьбам: эта школа с ловкостью превращает физический упадок в моральное превосходство, перенимая платоновское представление о теле как о помехе для истины и здоровья. Поскольку мы все равно умрем, нет разницы — призывать ли к себе Безносую с самых ранних лет или губить свою жизнь среди праздничных огней и каскадов напыщенных фраз. Жизнь людей искусства порождает два представления о возрасте: одно — мрачное и трагическое, в нем упадок сочетается с лихорадочной интенсивностью, и другое — светлое, позитивное, позволяющее до самого конца совмещать процесс физического дряхления с процессом творчества; лучшими иллюстрациями к этому второму представлению служат Пикассо и Миро.