Паскаль Брюкнер - Недолговечная вечность: философия долголетия

Зрелый возраст всего лишь вписывает еще одну главу — последнюю — в долгую историю движения, боровшегося за свободную любовь в 60-е годы XX века. Пожилые люди испытывают то же самое, что и все, чью любовь отвергли: боль оттого, что тебе дали от ворот поворот. Нам известно, что трагедия отверженности начинается очень рано. Уже в подростковом возрасте любовь соотносится со словом «рынок». Это торговля, где у каждого есть своя цена, которая меняется в зависимости от внешних данных, положения в обществе, финансового состояния. За красавцами тянется шлейф воздыхателей, люди отталкивающей внешности оставляют позади себя толпы тех, кто им отказал. Таким людям будто вручен абонемент на вечное фиаско: их топчут ногами с самого рождения. Говоря словами певицы Жюльет Нуреддин: «У меня не получилось, у меня не сложилось, мне дано одно — идти на дно <���…> никого на примете, я одна на свете...» [18] Необходимый набор прелестей, как женских, так и мужских, устанавливается жесткими законами: эти законы кажутся тем более безжалостными, что, на первый взгляд, они должны отвечать только личному вкусу. В действительности же за вывеской свободной любви скрывается целый ряд негласных запретов, которые никогда не были сформулированы.

Когда тебя грубо отвергают, ужас в том, что в этом нельзя обвинить жестокость государства или социального класса; ты можешь винить только самого себя. По идее, в западном мире секс должен быть доступен каждому, но на деле в нем отказано многим: заявленная свобода — это в первую очередь предписание людям неказистым, уродливым смириться с собственным одиночеством и ничтожеством. Наше общество, всегда и всюду восхваляя благотворную силу оргазма, тем сильнее ущемляет тех, кто его лишен, — одиноких и старых людей, которым отказано в праве на удовольствие, которым не досталось места на великом пиру наслаждения. Их фрустрация усиливается тем, что гедонизм навязывается как единственная норма. Либерализация любовной сферы, восторжествовавшая во второй половине XX века, оказалась жестока к наиболее уязвимым членам общества, а также к женщинам, значительно на этом потерявшим. Бывает, что изгои хотят вновь вступить в игру, восстают против дискриминации, которой подвергаются, — и в первую очередь эйджизма, то есть дискриминации по возрасту. Показательный симптом страха перед старением, как у мужчин, так и у женщин: мы выискиваем физические недостатки в наших ближних в надежде, что нам удастся избежать тех же напастей. Мы ревностно и упорно разглядываем друг друга, пытаясь понять, что грозит нам самим.

Какое табу нам приходится преодолевать, когда нам переваливает за 50? Вовсе не посягательство на нашу стыдливость, но боязнь быть смешными . Как, вам до всего этого еще есть дело?! «Все это» означает тот самый клубок желаний, сексуальных влечений, что составляет человеческую психику. Мы не знаем, стоит ли над этим смеяться или по этому поводу негодовать. Сладострастный старик отвратителен, как отвратительна и похотливая старушка; секс стал для них абсолютно неприличным, им следовало бы избавиться от малейшей мысли о нем. Однако полагать, что на склоне лет мы освободились наконец от бушующих страстей, — полнейшая нелепица: мы любим в 60 лет так же, как в 20 ; это не мы меняемся, а окружающие смотрят на нас по-другому.

«Трагедия старости, — говорил Оскар Уайльд, — в том, что ты остаешься молодым». То же смятение чувств, те же печали, те же безумные надежды, только теперь звучащие под сурдинку: отныне наши желания наталкиваются на окрик запрета. Сердце человека в 70 лет не станет мудрее, чем в 15, но сердечное смятение будет незаконным. Любовные переживания у стариков считаются не столь благородными, как у юных влюбленных голубков, — они попросту неуместны. Весной 2019 года певица Мадонна выложила в инстаграме свое фото с обнаженной грудью — ей только что исполнилось 60. Фанаты были в восторге, другие отнеслись к этому более сдержанно. Позорное выставление себя напоказ, говорили одни; пренебрежение правилами приличия, соответствующими ее возрасту, утверждали другие. Один французский подписчик возмутился:

«Моя бабушка никогда бы такого не сделала!» Но разве это не прогресс, что бабушки осмеливаются демонстрировать свое тело и больше его не стыдятся?

Преклонный возраст воплощает собой двойную утопию: негативную — когда она рисует картину преддверия смерти. Позитивную — когда изображает невероятную страну, где мы наконец будем свободны от нашего либидо, от нашего душевного смятения. За определенной чертой безмятежность опустится на нас, как тень на поля в закатную пору. Поблекшие девицы, заплывшие жиром аполлоны, облысевшие папики, выдохшиеся плейбои, бывшие красавицы — всем им увядание будет компенсировано запоздалым бесстрастием. В этом возрасте исполняется наконец мечта всего человечества, о которой говорил Фрейд: уничтожение сексуальности [19], стремление к чудесному состоянию, предшествовавшему разделению людей на мужчин и женщин. И поскольку мы сами втайне стремимся к воздержанию, мы проецируем его на эти морщинистые лица, на седые головы тех, кто вступил в рай безмятежности. Нам хотелось бы, как и им, справить поминки по бурным волнениям страстей, испытав при этом страсть сдерживать все страсти:

«Есть ли удовольствие большее, чем отвращение к самому удовольствию?» — говорил Тертуллиан. Еще Сенека просил как можно раньше покончить с плотскими утехами: «Чувственное наслаждение бренно, кратковременно, заслуживает презрения; чем с большею жадностью оно почерпалось, тем скорее переходит в противоположное чувство; в нем необходимо бывает тотчас же или раскаиваться, или его стыдиться» [20]. Секс в том виде, в каком мы занимаемся им сегодня, перестанет существовать через 60 лет, — уверял в 1993 году писатель-фантаст Артур Кларк [21]. Утешительно думать, что удовольствия, от которых нас заставляет отказываться телесная усталость, после нашей смерти исчезнут. «Старики, — как говорил еще Ларошфуко, — потому так любят давать хорошие советы, что уже не способны подавать дурные примеры». Старики собирают в себе все стереотипные качества, когда-то приписываемые «благородному дикарю» : они превращаются в «добродетельный негатив» наших бесчинств.

Бремя вожделения

Софокл по достижении 80 лет, если верить Платону («Государство», 329 b), с величайшей радостью избавился от жестокого бремени вожделения — «яростного и лютого повелителя». Его чувства при этом, говорил он, были сродни чувствам народа, свергнувшего своего тирана, или раба, освободившегося от хозяйского ига. Цицерон, приводя эти слова Софокла, о самом себе говорит, что он с радостью бежал из царства Венеры, «как от грубого и бешеного властелина» [22], и признает, что воздержание для него предпочтительнее разрушительной силы страсти. Мудрый человек, по мнению Цицерона, должен жить в безмятежности чувств и избавиться от жажды почестей. Однако Цицерон в то же самое время, когда раздавал эти добрые советы, предавался любви с юной Публией, которой было тогда