Константин Поповский - Фрагменты и мелодии. Прогулки с истиной и без

Иногда мне представляется, что смерть также сопряжена с множеством мелких и досадных неудобств, которые сопровождают нас в жизни, например с зубной болью, тревогой за близких, ночным пением комара, укусами клопов, мучительной бессонницей, насморком, отвратительными запахами, грязной посудой, ворчанием водопроводчика, толчеей в метро, звонком будильника, – словом всем тем, что, собственно говоря, является прерогативой Жизни, и от чего, казалось бы, Смерть должна была бы нас освободить.

– Неужели, – вопрошаю я тогда, – и эта глупая и жалкая мысль тоже будет преследовать меня там, отравляя мое существование и тревожа мой покой?..

Конечно, привычнее думать, что Дом – не важнее в нем проживающего. Так полагают ослепленные своим одиночеством.

Правы ли они? Разве Дом не всегда таков, каковы те, кто согревают его своим дыханием?

Но рожденный из света звезд и шепота поднимающегося над заводью камыша – не согревает ли он нас прежде, чем мы открываем глаза?

Да ни одно ли это и то же: его тепло и наше дыхание?

Не сотканы ли мы из одного света – мы и наш Дом?

– Нет, нет! – возражают ослепленные. – Мы – это совсем другое!

Удивляться ли, что наш мир разлетелся на тысячи и сотни тысяч книг и стал носить имя «Библиотека»? Собственно, вся наша жизнь протекает в ее коридорах и читальных залах: ведь наши собственные дома, обратившись в туман, давно уже развеяны ветром.

Здесь светло, чисто и тихо. Правда, непривычная тьма, подступившая к самым окнам, стала еще глуше, еще тревожнее – но мы не замечаем ее – увлеченные чтением. Мы – племя, гордящееся умением читать.

ЧАСТО ВСТРЕЧАЮЩЕЕСЯ НЕДОУМЕНИЕ. Синие сумерки за окном, сухая хвоя, осыпавшаяся на подоконник, скрип половиц под босыми ногами и первые аккорды гайдновской «Прощальной», – найдется ли тот, кто разделит со мной эти воспоминания? – Конечно, нет. – Так отчего же я должен кланяться чужим истинам и благодарить их так, словно они – мои собственные? Неужели только потому, что они существуют? Да не потому ли и существуют они, что я кланяюсь и благодарю?

К БИОГРАФИИ МЕТАФИЗИКИ. Все знают, что у метафизики – своя биография. Однако, это не совсем верно. Лучше будет сказать, что все, чем метафизика располагает на сегодняшний день – это ее собственная биография. На этом можно было бы и остановиться, если бы ни одно настораживающее обстоятельство: отмеченный факт тоже относится к разряду биографических.

Существуют эпохи сна и существуют эпохи бессонницы. Первые полны сил, здоровья и серьезных намерений. Они лепят из мира, что захотят, воздвигая немыслимые замки и превращая будущее в цветущий сад. Они умудряются останавливать солнце и не бояться давать дефиниции самому сокровенному. Правда, все это – лишь сонные грезы, но что им за дело до наших мнений! Они даже не слушают их. – Напротив, эпохи бессонниц – беспокойны и тревожны. Их пугает сумрачная реальность, которая кажется еще уродливее после счастливых снов. Что за убогая действительность, куда они попали: мерцающий ночник, тапочки на полу и ночной колпак, – вот и все их богатство. И это – реальность? Они ищут сны, в которые можно было бы погрузиться, и не находят их. Прислушиваясь к своему дыханию и ворочаясь с боку на бок, они, время от времени, смотрят на часы, – ведь скоро утро! – Не лучше ли одеться и пойти встречать рассвет на улицу? – Оставьте! У них одна забота – поскорее уснуть.

Метафизика любит рядиться в строгие и темные одежды и являться нам так, словно каждый ее шаг, каждый взгляд, каждое движение продиктованы только необходимостью, за которой она следует с радостным чувством до конца исполненного долга. О, наша строгая наставница! Ни одного необдуманного слова, ни одного не рассчитанного движения! Сколько томительных часов потрачено на то, чтобы разобраться в ее бесчисленных головоломках – страшно вспомнить! Сколько выслушано упреков и придирок! Какими презрительными замечаниями осыпала она своих нерадивых учеников, втолковывая им свою премудрость! И кто бы мог подумать, что все это только игра и притворство? Кому бы пришло в голову, что она умеет любить и танцевать, плакать и смеяться? У кого есть глаза, тот уже, наверное, заметил: подол ее платья вымок в утренней росе и в волосах запутались лепестки жасмина. Не странная ли судьба: танцевать ночью, а утром возвращаться в душные классы, чтобы похваляться родством с необходимостью? Сколько стараний прилагает она, чтобы никто не догадался о ее ночных похождениях! Неужели эта мука будет длиться вечно? – Да, прислушайтесь же: она ни о чем больше и не спрашивает, как только об этом: неужели – вечно?

Разрушители гнезд. Как паук прядет свою сеть, чтобы жить в ее плоскости – как, повинуясь голосу времени, птицы высиживают птенцов, – так и мы приходим в этот мир, чтобы наполнить его пространство красками, формами и звуками. Для чего? – этот вопрос никогда не стоит перед нами. Разве рыбы задаются вопросами, когда приходит пора нереста? – Но войти в мир, пусть даже это наш собственный мир, значит не только идти у него на поводу, но и нечто другое. Войти в мир – значит также получить свободу от мира – свободу, которая – как, впрочем, и всякая дарованная свобода – годна лишь для одного или другого: искать истину или же умертвить ее. Какую же истину искать здесь, где все соткано твоими собственными? Разве что Истину, пригодную только для этого мира? И разве не будет это одно и то же: Истина и ее мир, мир и его Истина? Разве, творя одно, не вдыхаем мы жизнь в другое? И мироткачество не то же, что и сотворение Истины и истин? Кто проведет границу между тем и другим? Мы гоняем эти истины, словно разноцветные мечи по изумрудному полю, но как бы высоко ни взлетали они, им никогда не вырваться за границы своей истинности или за границы того, что мы зовем «нашим миром». Так ни значит ли это, что мы стали пленниками его? И Истина держит нас взаперти? Разве сама она не уловка, которая должна примирить нас с клеткой? Пока мы проводили различия между «Истиной» и «миром», можно было думать, что спасение ожидает нас на путях преодоления мира во имя Истины; «мир» – только указатель к той черте, за которой нас ждет освобождение. Но оказалось, что мир простирается и по ту, и по другую сторону. И Истина властвует на земле так же безраздельно, как и на небе. И то, и другое, похоже, только звук захлопнувшейся за нами двери, только лязганье запоров и щелканье замков. Приходит час, когда солнце начинает клониться к закату, – в этот час сотворенное нами начинает терять устойчивость и определенность. Разве мы не любили его? Разве ни было оно прекрасно, это сотворенное? Если бы так! Как можем мы не любить эти увитые плющом стены, эти камни, по которым ступали наши ноги, эти глаза и руки, тополиный пух, шум дождя и шелест страниц! Но солнце уже повернуло к горизонту. Мыслимое ли дело! Ведь совсем недавно мы полагали, что оно будет вечно сиять в зените, освещая горные вершины и цветущие луга! Не сами ли мы повернулись в сторону ночи, – прочь от мира и его истин? Но разве эта дорога ведет куда-нибудь? И разве это называется «дорога»? – Неужели Истина может пленять, – слышим мы чужие голоса. – И неужели красота может принудить? Поднимите ваши глаза: солнце по-прежнему сияет в зените! – Но это – другое солнце и другое небо. Впрочем, и сами мы тоже – другие. Что бы ни владело нами сегодня – ужас ли расставания, или страх перед замкнутыми границами, или, быть может, нечто, что мы и сами не в состоянии членораздельно перевести на человеческий язык, – мы твердо знаем, что назад пути для нас уже не существует. Еще тверже известно нам, что ожидает нас впереди. Да и могло ли быть иначе? Ведь свивающие гнездо мира мыслят подобно птице, выводящей потомство, – их крылья широко раскинуты, прикрывая гнездо в жару и ненастье, и их когти направлены в сердце всем, кто угрожает их покою. Они оберегают свои истины, словно птенцов и у них немало серьезных забот: выкормить их и научить летать. Нам же нечего беречь и некого учить. Единственная истина, которая еще осталась у нас, гласит: любая истина – это всегда только немного папье-маше и несколько капель краски. Они отлично горят, освещая путь разрушителей гнезд. Оттого, наверное, мир для нас стал подобен погребальному костру, пылающему под меркнущим небосводом. – Так вот они какие, плоды вашей свободы? Стоило ли вообще наполнять пространство красками и звуками, чтобы превратить его потом в дым и пепел? И разве начало этого пути не превращается с неизбежностью в конец его? – Не правы ли они, эти истинозащитники, шарахающиеся от нас, словно от прокаженных? Что ж! Надо отдать им должное, ведь и сами мы, в конце концов, слеплены из того же теста, что и они. Разве боль не терзает нас? И неизвестность не вселяет в наши сердца ужас? Но есть нечто, что превозмогает и ужас, и боль. Мы не умеем выговорить его, хотя знаем, что только оно научило нас двум заповедям, которые мы твердим, как заклинания: никогда не оглядываться назад, и ничего не ждать впереди.