Константин Поповский - Фрагменты и мелодии. Прогулки с истиной и без

Словом, очевидно (хотя и никогда не принимается в расчет), что то, что заявляет о себе, как об истинном, никогда не может оправдаться иначе, чем через насилие и принуждение. Сила и Власть всегда – прежде истинности, которая только их тень.

Не от того ли и о самой Истине мы говорим, как правило, только как об adaequatio intellectus et rei, – или – если перевести это на нормальный человеческий язык – как о нашем заведомом согласии подчиниться всему, что бы ни предложила нам Власть?

И если Истина и ее истинность есть все же нечто другое, чем просто adaequatio, которая безраздельно властвует над нами в качестве «убеждений», – то не утратили ли мы в действительности само представление об Истине? Не перестали ли чувствовать ее, как особенное? Не подменили ли власть Истины истиной Власти?

Спросят: вправе ли мы решать: какой быть Истине? Наше ли это дело предъявлять к ней претензии? Разве должна Истина оправдываться перед нами?

Но ведь дело в том, что Истине и не приходится оправдываться, – ибо сама она есть именно это: всеоправдывающее Оправдание. Оправдываться приходится как раз Власти, ибо, чем же еще посчитать все эти выковывающие наши «убеждения» логические ухищрения, доказательства, аргументы, отсылки к тем или иным самоочевидностям, как не оправданиями? Правда, сколько бы истина Власти ни старалась, а оправдаться ей все же никогда не удается. Еще того хуже: чем дальше, тем настойчивее и глубже размывают подземные воды скептицизма фундамент, на котором выстраивает свои оправдания эта принуждающая сила. Собственно говоря, вся история метафизики – понятая, как история принуждения – есть история неудачных и неудавшихся попыток оправданий, оправдывающих истину Власти, – да, ведь, пожалуй, эта история, кажется, уже подошла к концу? Следует ли нам поэтому пугаться шума подземных вод? Разрушая власть, принуждения и ставя под сомнения наши «убеждения», они, похоже, дают место чему-то другому. Не самой ли Истине, возвращающей себе свою изначальную власть? Истине, как свидетельствующей о себе до и прежде всякого конкретного содержания, – вернее сказать: охраняющей и оберегающей это содержание, опекающей и делающей его воистину истинным, освящающей его и над ним властвующей? Ведь в законном властвовании нет ничего позорного. Такая власть властвует, как властвует вот это небо или падающий за окном снег, как властвует шум дождя или детский смех. Не такова ли она – истинная власть – Власть Истины? И не ее ли мы и ищем, как свою собственную?

Отправляясь на поиски Истины, главное, – не забыть дорогу назад. Впрочем, как правило, об этом начинаешь вспоминать только тогда, когда попадаешь в ее сети.

Читая отчеты охотников за Истиной, довольно трудно бывает отделаться от впечатления, что это вовсе не они преследуют Истину, а сама она настойчиво домогается встречи с ними, они же – всего лишь беглецы, путающие свои следы и пытающиеся убедить нас, что именно в этом-то и заключается славное искусство охоты. – Что же напугало этих бесстрашных ловцов? – Истина настигает! – вот тревожная изнанка их рассказов. – Знать бы, что нам следует ожидать от преследующего нас безымянного чудовища! – вот мелодия, которая пробивается сквозь плотную кладку слов. Мелодия, которую они не умеют скрыть, как бы ни старались.

Истина настигает, кого хочет и когда только хочет, не сообразовываясь ни с положением, ни с правилами приличия, ни нравственными качествами настигнутого. Что же делает она со своими жертвами, эта попрыгунья? Да, ровным счетом ничего, если, конечно, не считать того, что она внушает попавшему к ней в лапы такое отвращение к самой себе, что того начинает тошнить всякий раз, когда он слышит или читает об этом предмете. – Нельзя не согласиться: в странные игры играет эта Госпожа!

Те редкие истины, которые вызывают у меня доверие, как правило, учат не принимать их всерьез. Еще большую симпатию я испытываю к истинам, которые выбиваются из сил, требуя, чтобы их поскорее преодолели или, другими словами, чтобы их втоптали в грязь. Смех и Унижение – две царственные особы, встречая которых, начинаешь подозревать, что кое-какие истины все же что-нибудь да значат на этой земле. Все остальные – только жалкие потаскушки, прикидывающиеся принцессами.

Проснуться утром и лежать, перебирая в памяти недавние сны. Поставить чайник и вымыть оставленную с вечера посуду. Пойти за сигаретами и слушать, как скрипит под ногами снег. Греть руки над газовой конфоркой. Полить цветы. Покормить кошку. Провести рукой по корешкам ненужных книг. Сесть за стол и написать первую строчку. Прочитать несколько страниц «Этики». Отправиться вечером в гости, пить чай и беседовать об исторических катаклизмах. Смотреть в твои глаза и все время чувствовать, какая тишина царствует в мире, – снаружи и внутри него.

Не находка ли это для Вечности – сегодняшний день? – Боюсь только, как бы он не оказался больше Вечности, которая рискует затеряться в этом дне, как оказался затерянным в нем я сам.

Конечно, в этом есть нечто кощунственное – петь и танцевать, тогда когда рушится целый мир! Еще большее кощунство заключается в том, что мир, похоже, рушится именно из-за того, что мы поем и танцуем! Но разве есть в этом наша вина? Мир не выносит легкости, наши же танцы так легки, что каждое па обрушивается на него словно стопудовый молот. Быть может, стоит остановиться? Но это не в нашей власти. Тогда хотя бы пожалеть о нем? Ведь сострадание, пожалуй, последнее, что еще связывает нас с миром. – После, после! Сначала дотанцуем до конца все наши танцы. И не стоит спрашивать, что мы намерены делать после того, как рассыплется в прах последний камень.

Наши слова умирают, не успев прикоснуться к вещам, и наши мысли рассыпаются в прах, не добравшись до сути. Пусть плачут об этом те, у кого еще осталось время. Я же скажу – не велика печаль! Нужны ли нам вещи, не желающие внимать нашим словам, и зачем нам Истина, которая не хочет покоиться в наших объятиях? Похоже – и то, и другое – только порождение дурного сна. Будем поэтому посылать наши стрелы в цель, которую мы выбираем сами.

СТИКС. Я еще помню, как я плакал на том берегу, не имея возможности переправиться через реку. Помню, как тщетно искал доску, проклиная свое неумение плавать. Потом я увидел лодку. Она скользнула из тумана и ткнулась носом в прибережный песок. У реки оказалось знакомое имя, она называлась Стикс, об этом мне сказал перевозчик.

Вода ее смыла все воспоминания, кроме одного: самого последнего.

Теперь я не плачу, потому что там, где не существует ни вчера, ни завтра – слезы вряд ли могут иметь какой-нибудь смысл. Перебирая руками прибрежную гальку и вспоминая, как я тосковал на том берегу, я без удивления смотрю на тусклое солнце, которому никогда не суждено уйти за горизонт, погрузив в небытие этот чахлый кустарник и мертвую траву, и меня самого, сидящего на берегу возле молчаливых вод Стикса.