Константин Поповский - Фрагменты и мелодии. Прогулки с истиной и без

То, что я ищу – всегда позади меня. Стоит ли поэтому придавать значение тому, в какую сторону идти?

– То, что я ищу, – сказал я. – Что же оно, это искомое?

Помню, прежде его образ рисовался мне столь отчетливо, что у меня не оставалось сомнений насчет того, какое имя дать ему. Как и у всякого опытного и выносливого охотника, у меня была только одна задача: ориентируясь по следу, идти вперед, чтобы рано или поздно настигнуть добычу. Но время шло, и вместе с ним менялись и имена. Пришел час, когда я догадался, что то, что я ищу, не имеет имени и не оставляет следов.

Оно подкралось ко мне незаметно, чтобы бесшумно идти вслед за мной, не отставая ни на шаг… Не сам ли я крадусь по своим собственным следам; я – одновременно и то, и другое, охотник и в то же время – добыча? Странные фантазии приходят здесь, на лесных тропах! Иногда мне чудится, что я слышу за своей спиной свое собственное дыхание…

Как бы то ни было, но я уже не отыскиваю следы и не останавливаюсь, когда вижу примятую траву или сломанную ветку. Стоит ли придавать значение тому, в какую сторону идти, если то, что ты ищешь, всегда остается за твоей спиной?

Всех авторов, которые когда-либо попадались мне под руку, можно было бы поделить на два разряда. Тех, которым хочется вытереть нос и отправить спать немедленно после того, как часы пробьют девять, – и других, с кем можно сидеть допоздна, молчать или беседовать о пустяках, а в перерыве между первой и второй бутылкой вина делать какие-нибудь глупости, например, поджигать бумагу в пепельнице или играть в дартс. Первые – назойливы, как мухи, хотя я нисколько не сомневаюсь, что именно им принадлежит обещанное Царствие Небесное. Их время – полдень. Когда светит солнце и жужжат над полевыми цветами пчелы. Сумерки делают их косноязычными и заставляют их глаза слипаться. Вторые приходят поздно. Они знают цену молчанию и не задают лишних вопросов. Ходят слухи, что они прекрасные собеседники. Но ведь мы-то собираемся вовсе не для того, чтобы беседовать и спорить. Ведь с друзьями, как известно, спорить не о чем.

В конце концов, за всеми вопросами, которые могут быть заданы на этой земле, скрывается один единственный, – тот, который мы, как правило, предпочитаем не замечать: я ли тень Истины или Истина – это всего только моя тень?

Все прочее, по правде говоря, не представляет никакого интереса.

Стоило мне открыть глаза после ночных странствий, вернувшись оттуда, где кошмары рождали фальшивые надежды, как я получил приглашение войти в Царствие Небесное. Приглашение исходило от голубой чашки китайского фарфора, которую я купил когда-то по случаю. К ней тотчас присоединилась стоящая со вчерашнего дня на моем столе ветка жасмина, а медная статуэтка прошлого века, доставшаяся мне по наследству, посоветовала оставить все сомнения, пообещав, что там, куда меня приглашают, я буду желанным гостем. – Напоминание о сомнениях было нелишним. Ведь почти все книги в моей библиотеке в один голос утверждали, что мое место как раз в гиене огненной. Относительно прочего все они придерживались самых противоположных суждений.

Кажется, уже не впервые спрашиваешь ты о моем имени, – как будто это самое простое дело на свете, – назвать имя. Как знать, возможно, когда-нибудь я и сумею назвать его, но, разумеется, не прежде, чем узнаю его сам. Случится ли это, когда я достигну конца пути или этому суждено произойти уже там, за той чертой, где кончаются все пути и начинается нечто, чему нет названия ни на одном языке, – кто знает? Не знаю я и того, захочешь ли ты повторить тогда свой вопрос. Быть может, и для меня самого ответ на него уже не будет иметь никакого значения. – Оттого, вероятно, я не уверен сегодня даже в том, стоит ли отдавать свое время ожиданию…

– Да вы вконец изолгались!

Что за восхитительная похвала! Неужели, я, и в самом деле, заслужил ее?

Оглядываясь вокруг, вспоминая и прислушиваясь, невольно начинаешь испытывать беспокойство. Куда ни посмотришь, всюду взгляд проваливается во что-то рыхлое, едва оформленное, невнятное, неопределенное. Рыхлые лица, рыхлые глаза, рыхлые мысли. Рыхлые проповеди с церковных кафедр. Рыхлая, смутная вера, – она походит на спитый чай. Рыхлые убеждения, которые расползаются, словно забытые с прошлого года гнилые яблоки. Рыхлые книги, напоминающие переваренную вермишель. Рыхлые речи политиков, невнятно вещающих об «общечеловеческих ценностях» или «защите наших священных традиций». Рыхлые выставки, фестивали, ярмарки, собрания, резолюции. Неопределенные очертания всего: слов, улыбок, встреч, судеб, самой жизни и самой смерти, – не то они есть, не то только мерещатся. Вне подозрений остаются только дети, всегда безмолвное небо, да этот лес, – по-прежнему хранящие верность своему Создателю.

Что же еще остается, как не это, единственное: пробиваться сквозь это мутное, рыхлое, смазанное, невнятное, не зная – куда и не зная – как, но только бы – отсюда?..

Мы очень богаты, – говорим мы без тени смущения.

Что же это за богатства, которыми мы так гордимся?

Конечно же, это кровь, текущая в наших жилах. Конечно же, это форма носа, цвет волос и разрез наших глаз. Конечно, это и язык, на котором мы лепечем наши милые глупости о «национальном интересе» или «судьбе народа». Кажется, есть у нас и еще кое-что. Ах, да, чуть было не забыл. Это «еще» называется «наши традиции». Разумеется, они всегда – «великие», ведь иначе они, конечно, ни были бы нашими. Великие традиции, естественно, предполагают и великое Прошлое, и не менее великое Будущее. Что же касается Настоящего, то разве Прошлое и Будущее – не достаточные поручители за наш сегодняшний день? К тому же, посмотрите: разве не остались все наши богатства при нас? Придет день – и мы пустим их в оборот, – мы, – гордящиеся текущей в наших жилах кровью и местом, где нам довелось родиться…

Опровергнуть притязающую на роль истины кровь, конечно же, нельзя, как нельзя опровергнуть эту нищету, все утратившую и ничего не умеющую, кроме одного: цепляться, перед лицом неизбежного, за последнее, что у нее еще осталось.

ГЕРАКЛИТ. ФРАГМЕНТ 40 ДК. «Многознание уму не научает, – говорит этот фрагмент, – а не то оно научило бы Гесиода и Пифагора, равно как и Ксенофана с Гекатеем».

Это значит, конечно, что искать следует не «это» или «то», а что-то совсем другое, все-превосходящее, единственное, – то, научающее «уму», в чем (или благодаря чему) все остальное раскрывает себя в своей истинности. Знание остального, каким бы обширным оно ни казалось – не «знание» в точном смысле этого слова, ибо в подлинном знании вещи, события, люди и звезды, время и пространство, и даже боги выступают в своем подлинном обличии, они поворачиваются к нам лицом, сохраняя верность и послушание тому единственному, в лоне которого они рождены, благодаря которому они предстают, как истинные, и о котором не перестают свидетельствовать самим своим существованием.