Николай Секерин - АльteRNatива

– Что, укачало? – заботливо спросила мама, положив мне руку на плечо.

И тут я не выдержал:

– Конечно, чёрт! Ещё как! Ездить в это вонючем, сраном автобусе, где дышать нечем, где битком набито и вокруг все эти свиньи, которые моются раз в месяц и жрут говно!

– Это что такое?! А ну успокоился немедленно! – вскинулся отец. – Ты как разговариваешь, паскуда?

Я хотел продолжить агрессию, но в тот момент от окончательного срыва меня спасла подступившая к горлу рвота. Я скорчился пополам и выблевал весь завтрак на грунтовую дорогу.

Меня брезгливо обходили дачники, слышавшие всё, что я только что говорил. Упершись руками в колени, я стоял и отплёвывался, а одна проходящая мимо бабка заявила моим родителям:

– Вам бы следовало ремня ему дать – воспитание никуда не годится.

– Мы сами разберёмся, – сухо отозвался отец.

Когда меня вывернуло до конца, мы остались на дороге втроём. Все прочие пассажиры злополучного автобуса ушли далеко вперёд. Я вытер рот тыльной стороной ладони и почувствовал горькое раскаянье за то, что наговорил родителем перед тем как блевануть. Я ведь прекрасно понимал, что у нас никогда не было денег на машину, и что в этом нет вины отца, или матери. Они крутились как могли, лишь бы прокормить меня и дать мне всё для нормальной жизни. А этот мой выпад был ничем иным как одной большой претензией, проявлением чудовищной неблагодарности.

– Простите меня, – сказал я. – Простите, пожалуйста.

– Ну, ничего, бывает, – ответила мать, а отец фыркнул и отвернулся.

Они зашагали по пыльной дороге в сторону видневшихся вдали дачных участков. Я виновато плёлся следом. Весь оставшийся путь я многократно бросал покаянный взгляд в сторону Бога и повторял про себя: спаси и сохрани. Родители о чём-то тихо переговаривались и ни разу не обернулись.

Мы миновали несколько, выстроившихся друг напротив друга, домиков и приблизились к нашему участку. Отец поставил сумки на землю и достал из кармана большую связку ключей. Выбрав нужный, он открыл старый висячий замок и распахнул калитку.

Наша дача была такой же, как и у всех остальных. Деревянная изба с верандой, одна большая комната внутри и маленькая комнатка-чердак на втором этаже. Под полом был погреб, в котором родители хранили консервированные овощи и фрукты.

Земельный участок был на шесть соток, большинство из которых были заняты грядками и деревьями. В дальнем углу громоздился самодельный туалет. Словом, обычный трудовой оплот советских граждан. И пускай Советского Союза давно не было – традиция работать, чтобы заслужить право трудиться на отдыхе, свято чтилась моими родителями так же, как и всеми остальными честными людьми.

Отец открыл дверь в дом и вошёл внутрь. Мы последовали за ним.

– Иди наверх, переодень дачные шорты и на голову панаму обязательно, – сказала мама.

Я молча кивнул и быстро поднялся по деревянной лестнице в свою «комнату». Это было помещение с низким угловатым потолком и маленькими форточками. Здесь едва хватало места на узкую кровать и низкую табуретку, на которой лежали мои старые шорты, футболка и кепка.

Я переоделся, посмотрел долгим взглядом в сторону Бога, наскоро перекрестился три раза по три и полез вниз. Мне было стыдно за свой срыв перед родителями, к тому же я вспомнил, что они обещали мне какой-то сюрприз по возвращении домой, и теперь совесть меня совсем замучила.

Я любил своих родителей, и честно говоря, почти никогда с ними не ругался, что было среди моих сверстников редкостью. И дело не в том, что я боялся, или меня подавляли, нет, зачастую мне наоборот слишком многое было позволено. Просто я действительно уважал и любил их. Они всегда слушали моё мнение и никогда не затыкали мне рот, а если надо было объяснить что-то серьёзное, чего детям знать по возрасту не положено – они объясняли, оговаривая трудные для меня вещи каким-нибудь специальными формулировками, вроде: подробнее узнаешь на биологии, когда будете проходить раздел анатомии.

А сегодня после автобуса сам не знаю что на меня нашло, я будто был не я. Меня словно что-то изнутри схватило и понесло, заставило наговорить всю эту гадость отцу, который всю свою жизнь с момента моего рождения только и делал, что отдавал всего себя мне и матери.

Я вышел из домика, мама, присев на корточки разглядывала грядку с помидорами, папа, вооружившись лопатой уже начал что-то вскапывать. Я подошёл к нему сзади и сказал:

– Пап, прости меня, пожалуйста, за то, что я наговорил. Я не знаю, что на меня нашло, я не хотел этого делать…

Он повернулся, посмотрел на меня и ответил:

– Ладно, только давай, чтобы это не вошло в привычку.

– Конечно, извини…

– И не нужно извинений, лучше просто не допускай такого впредь.

– Обещаю.

– Хорошо, – сказал отец и вручил мне лопату. – Вскопай хорошенько старую грядку, потом граблями выровняй.

– Понял, – сказал я и начал копать.

***

Мы пробыли на даче полтора дня. Здесь мне всегда было скучно, у меня не завелось тут никаких друзей, и каждый раз, прибывая на наш участок, я был вынужден приносить в жертву своё драгоценное время юности. Впрочем, сейчас, оглядываясь на свою жизнь, я понимаю, что одинаково ценным для меня тогда было всё. И все мои садоводческие навыки, которым я обучился благодаря отцу, и книги, которые постепенно начинал читать, и мой первый опыт по нахождению своего места в социуме.

Я никогда не был лидером, не был даже вторым человеком после Самсона. Трудно теперь сказать, занимал ли я вообще какое-то особое место, или был всего лишь человеческой декорацией на общем фоне, как это и происходило всегда в дальнейшем моём существовании.

Мне осталось рассказать совсем немного, прежде чем я перейду к событиям, которые навсегда изменили течение моей жизни. Впереди меня ждали последние полгода нормального развития. Хотя было ли оно нормальным, это сейчас уже тоже вопрос. Мой быт после завершения летних каникул был ограничен учёбой в школе и занятиями в клубе пограничников, которые, как я тогда думал, приведут меня со временем к суровой военной карьере.

Но на самом деле, всё то время во мне росло и развивалось третье и единственно настоящее направление моей судьбы. Этим направлением была моя иррациональная привычка смотреть в сторону Бога и совершать прочие ритуально-суеверные действия, которые я сам же и изобрёл для своего личного пользования.

С каждой неделей эти ритуалы крепли, я всё сильнее от них зависел, всё больше фантазировал, всё меньше делился своими мыслями с окружающими. И то, что я впервые испытал в лагере, когда пацаны смотрели на меня с непониманием и спрашивали: «что со мной?», я стал теперь чувствовать чуть ли не ежедневно, видя это, как мне казалось, недоумение буквально во всех, с кем взаимодействовал.