Сергей Чижевский - Компрачикос

Молоденький прыщавый солдатик с развороченным животом наклонился и через кровавые пузыри прохрипел: у—у-уходи!..

Рухнул слева от меня, внутренности от удара выпрыгнули и смешались с рыхлым сырым от крови песком.

Резко завоняло свежим калом и горелым мясом.

Кровь при таком ранении извергается из человека как из банки с отбитым дном – за несколько секунд, человек каменеет, но глаза не гаснут, смотрят вдаль…

Не первый раз я вижу взгляд, когда глаза ещё десять-пятнадцать секунд "живут" на застывшем лице.

А как я уйду?! Обугленная голень, в белом прорезиненном кроссовке, лежит в метре от меня, из неё сочится дымящаяся кровь, а я раздирая горло ору в забитую песком рацию, вызывая «вертушку».

Сгорбившись, укрываясь от пуль, тигриными прыжками подскочил санинструктор в очках с толстыми, как бронестекло, линзами. Приблизив сверкающие всполохами очки вплотную к моему лицу, постукивая двумя окровавленными пальцами по обветренным губам, попросил закурить. "Как тебя в армию взяли, с таким-то зрением?" – я внутренне усмехнулся. На войне всегда так – будто не с тобой всё происходит. Санинструктор сплюнул ругательства вместе с розовой слюной, повисшей на подбородке, вспомнил зачем прибежал и закатав окровавленную штанину на обугленном обрубке, стал затягивать жгут над коленом и тут до меня дошло произошедшее, я застонал от боли и ужаса, осознав всю ситуацию.

Санинструктор придурковато ухмыляясь, как уличную девку отхлестал меня по щекам, чтобы сбить истерику. Заряженный лекарством шприц, прямо через ткань, с размаха всадил в бедро целой ноги и с натугой выжал раствор.

Последнее, что увидел, – как очкарик слегка нахмурившись крутит перед собой обрубок в расплавленном кроссовке, бросает мне на грудь и снаряд срезает ему череп до бровей… Сквозь туман наблюдаю, как по чёрному развороченному лицу, в кровавом студне течёт глаз доктора вместе с блестящими осколками, на острых гранях сверкают отблески близких пожаров…

В часть так и принесли: обездвиженное тело и на груди нога в кроссовке, из запёкшейся раны торчит белая обгрызенная кость.

В госпитале постоянно снился первый бой: Ждали караван, три дня лежали в раскалённом песке, ходили под себя, под конец я осатанел и с такой ненавистью расстрелял первый рожок, что и не понял, как всё закончилось. Спустились посмотреть, оказалось – караван с бананами и джемом: на всю жизнь сладкого наелись…

…помню, как поедая банан, смотрел на убитого караванщика – грудь прострелена, а в зубах ещё дымится сигарета…

После уничтожения каравана за нами началась охота. Моджахеды поклялись отомстить. Мол, убили невиновных.

Как только до нас дошли эти слухи, прапорщик сказал: пойду писать письмо жене (первый раз в жизни я видел зрачки размером с глаз), через минуту донесся хлопок. Нашли труп в чулане, кровь ещё месяц встречалась то на прутьях веника, то на черенках лопаты. Говорили – пьяный был, даже те, кто вместе с ним год назад кодировался, перед командировкой.

Сдержали клятву моджахеды. Выследили нас.

Двенадцать дней уходили от погони по горам. Сходили с ума от жажды, невозможно собрать слюну и проглотить, будто полный рот песка…Ловили черепах – протыкали штык-ножом горло и с напряжением высасывали вязкую и сладковатую кровь. Обескровленных черепах забрасывали как булыжники подальше, но они возвращались и ещё часами ползали вокруг стоянки, и тыкались, как слепые котята, то в сапоги, то в приклады АКМ, то в морду спящего майора.

На пятые сутки связист не выдержал. Пропустил всех вперёд, приставил автомат к горлу и застрелился. С тех пор не люблю связистов, пришлось тащить труп, оборудование, оружие, бронежилет и каску с тремя пробоями изнутри, и кусочками запёкшихся мозгов. Никто о нём не сожалел. Знал же, – тела не бросаем. А в расположении, отдохнув и выспавшись, немного загрустили и выпили спирта за помин души: на приглаженной койке лежало два конверта с письмами от мамы…

На войне, как на войне.

КРЫЖ

***

Внизу нацарапано шариковой ручкой: позвони срочно!! И девять цифр не московского оператора. Красные чернила. И нажим на каждую букву такой, как на коре кинжалом.

Я нашёл эти листы в почтовом ящике, без конверта. Коробочка для писем всегда набита различной макулатурой: призывами, рекламой, обращениями, увещеваниями.

Но этот текст – нечто особенное. Я набрал номер…

Через два гудка в ответ натужно рявкнули: ещё раз позвонишь – кадык вырву!!

Сверился с цифрами – всё верно.

Листы подрагивали от ветра в форточку, я придавил пепельницей и в очередной раз решил:

Подрывать отсюда надо. Убежать и путешествовать.

Даже не путешествовать, а бродяжить. Не по курортам, а по опасным и интересным местам скитаться. Спать у костра в обнимку с вшивой собакой, пить из лужи, провожать закаты лёжа на трубах теплотрассы.

Лишь бы не становиться винтиком бесчеловечной системы, где социум с рождения написал для тебя сценарий.

Мечта побега из рутины родилась вместе со мной, но за последние два года обострилась и оформилась, обросла конкретикой.

Наивные иллюзии. Такая же вспышка конкретики захватила разум в пять или шесть лет.

Жили в Мордовии, в маленьком городе Ардатов.

Недалеко от города, в заброшенном селе Редкодубье, поселился табор цыган. На деревенской телеге, по грудь в соломе, цыганского барона провезли, как древнего идола, всего в золоте и с младенцем на руках. Из горла покрикивал на оборачивающуюся лошадь и в зарослях на лице приоткрывалась сверкающая пещера принца персии.

Под видом театральных гастролей – попрошайничали, воровали и торговали героином.

Для отвода глаз держали циркового медведя. Но по настоящему прикрывали продажные менты.

Цыгане устраивали представления для горожан. Участковый пряча улыбку в усах, подставлял под выручку с билетов дерматиновую папку со сверкающей застёжкой, и прохаживался неподалёку.

И пока горожане, вылупив бессмысленные глаза, пялились на женщин в пёстрых юбках, сексуально скачущих под безумные ритмы, отдельная группа "артистов" ловко изымала кошельки у восторженной публики.

Менты, у любителей шоу, даже заявления не принимали.

На представлении появлялся и Потапыч. Старый, грузный, униженный и забитый медведь на цепи. По сигналу златозубого цыгана поднимал лапы и крутился вокруг своей оси, изображая удалой танец, наклонялся и кувыркался два-три раза, в медвежьем говне блестела натянутая цепь.

Скривив лицо наблюдал – кульбиты мишка исполняет в состоянии трагического непонимания и жалости к себе. Убогие горожане аплодировали и улюлюкали.