Стечен - По дороге к вершине. Magnum opus XXI

И тогда я спросил его: а что дальше? Рай или ад, или вечное забвение?

И когда он спросил меня, я покачал головой. И в этот момент я все понял.

Я понял, что это он – моя Смерть.

Что это он – мой бог.

Что это же она – моя совесть.

Ведь что есть бог, если не идеальное воплощение совести? У каждого свой, многоликий, противоречивый, и поэтому истинный бог-совесть. Смерть избавила меня от забот, и поэтому я оказался готов побыть богом.

Но когда я спросил его "а что дальше? Рай или ад, или вечное забвение?" – он покачал головой, ведь это был вопрос о другом мире, мире за гранью моего мира, там, где не действуют мои слова, а я все ещё мыслил словами.

И тогда я решил, что мне придется разучиться словам, чтобы умереть. Я стал забывать их, одно за другим, слово за словом, я стал отучаться думать в словах, я отринул образы, отринул чувства и опыт, и все, чем я был привязан к моему миру.

Прошли века. За ними тысячелетия. Человеческое до последнего мига не отпускало меня насовсем. Но настал момент, когда оно ушло. И, когда я наконец отрекся от слов, я умер.

Часть вторая

По дороге к вершине. Magnum opus XXI

Я иду по дороге, я иду по каменистой тропе. Предо мной каменным колоссом встала гора, такая высокая, что пробивает вершиной небо, и такая широкая, что закрывает солнце. Её острие искрится мутными алмазами, отражая свет, непринужденно играя с ним как хозяин играет со своей вещью. Она так близка, эта гора! Вблизи она кажется еще больше! Я различаю скалистые выступы её и крутые склоны. Но я не сомневаюсь в успехе. Я твердо иду к сияющей вершине Мудрости.

Я родился в пещере, как все, и как все я ходил вверх ногами, и как все я был рабом. Чем дольше я жил, тем выше – прямо к ядру Земли – поднималась моя голова. И однажды мне исполнилось восемнадцать.

Когда мне исполнилось восемнадцать, я проснулся и ощутил, что нечто неуловимое стало иным, что моя пещера была уже не такой как вчера. И я стал осматривать её стены и пол, каждый каменный сталактит и каждого раба в ней, желая найти и понять, что изменилось. Но, как ни старался, я не мог найти отличий. Все было как раньше, и в то же время не так.

Затем мне исполнилось двадцать. Я продолжал жить и искать отличия, странное чувство несоответствия не покидало меня. И особенно сильно оно было среди других рабов, других жителей моей пещеры.

Когда мне исполнилось двадцать, я шел по коридору, и горящие факелы освещали мой путь и паутину на стенах. Они горели вверх, а не вниз, и я не мог понять, почему. И тогда я догадался, что смущало меня. Мы, люди пещеры, называли себя свободным народом и жили как вода, всегда текущая вниз, стремящаяся в глубину. Я прошел мимо памятника, гордой головой устремленного вниз, и подумал: "Почему это огонь горит вверх, а не вниз? И какая стихия свободнее – вода или огонь? Воду можно налить в чашу и она останется там, в заключении стенок. С помощью сосуда можно придать ей любую форму, и можно заставить её течь в любом направлении. Значит, вода – стихия покорная. Но огонь нельзя налить в чашу, его нельзя заставить гореть вниз или в другую сторону – он всегда устремляется вверх. Если я наклоню факел, огонь не потечёт из него, он будет стремиться вверх. Выходит, огонь – более свободная стихия, чем вода"

И затем я подумал: "Значит ли это, что свободные материи устремляются вверх, прочь от теплого ядра Земли, в то время как материи покорные льнут к ней? И значит ли это, что мы, рабы – материя покорная, а не свободная, как мы считаем?"

Так сомневался я, когда навстречу мне из мрака пещеры вышла маленькая девочка. Это и было моё сомнение.

– Твои мысли юны – сказала моё сомнение – и юность рождает их.

– Да, сомнение – отвечал я – мои мысли юны. Но разве юность всегда не права?

– Отнюдь – согласилась она – юность нужна, чтобы заметить то, чего не может видеть опыт. Не поэтому ли она даётся тебе легко?

– Нас учат, что мы свободны, и что жить вниз головой – наш свободный выбор. Но я не уверен, моё сомнение. Меня терзает мысль, что мы стремимся не в ту сторону.

– Мудрость отцов для тебя ничто?

– Отцы так опытны в жизни. Нас рожают для того, чтобы мы стали опытными отцами, и мы всю жизнь идём по дороге опыта жизни.

– Но разве это единственный путь? – спросило сомнение.

– Мне нечего сказать тебе кроме того, что я уже знаю. Мне нечего дать тебе кроме того, что мне дал опыт и опытные отцы. Объясни, сомнение, почему мне тесно в опыте отцов?

Но сомнение лишь покачало головой.

– Нет. – сказала она – Нет, я не могу объяснить тебе то, чего ты не знаешь. Я умею только задавать вопросы, ответы же ты должен дать сам.

– Я чувствую, что опыт – не единственный путь. – говорил я – Я чувствую, что это комфортный путь, и вижу, что многие удовлетворяются им. Но, если опыт рождает покорность и стремление вниз, должно быть что-то ещё, что-то, рождающее стремление вверх.

– Что же это? Разве есть в мире нечто более свободное, чем знания и опыт? – спросила моё сомнение.

– Да, есть, сомнение. – сказал я. – И в этот раз я знаю, что ответить тебе. В мире есть нечто гораздо более свободное и освобождающее, чем знания и опыт. Это Мудрость, звенящая Мудрость, искрящаяся Мудрость. И если Мудрость устремляется ввысь, вверх, а не вниз, она должна быть самой высокой вершиной.

– Ты прав, поскольку считаешь, что прав. Поскольку эти мысли твои и ничьи больше. Но сможешь ли ты жить с ними? Как остаться в пещере тому, кто догадался о вершине Мудрости?

– Ты права, моё сомнение – соглашался я – я боюсь, что не смогу больше жить в пещере с устремленной вниз головой, и ходить по ней вверх ногами. Но если я покину пещеру, разве смогу я ходить вверх ногами по небу, которое лежит над нашими сводами? Ведь я упаду в него. Ведь я не приспособлен к тому, чтобы выйти из моей пещеры.

– Пойдём. – сказала она – Пойдём, и я познакомлю тебя со своим братом. Мы близнецы – я и он – мы появились на свет в один и тот же день, и, признаться, я уже скучаю по нему.

Она повела меня коридорами, повела залами, повела глубокими гротами. Я никогда не бывал в этой стороне подземелья, но ясно видел, что здесь властвовали нищета и сырость.

Наконец мы подошли к темному провалу, затянутому железными прутьями, и я понял, что это каземат, покрытый паутиной маленьких прислужников древности. Я взял со стены факел – боком, чтобы не обжечься – и хотел поднести его к прутьям, чтобы осветить эту мрачную камеру, но моё сомнение воскликнула:

– Остановись! Он боится света!

Я бросил чадящий факел, и он упал на потолок, разбрасывая снопы багровых искр.

К прутьям подошёл мальчик, похожий на сомнение. Он был очень бледен и смотрел на меня с недоверием.

– Он мне незнаком – тихо обратился я к девочке – за что его заперли здесь?