Василий Налимов - Прошлое в настоящем

Экзистенциализм стремится противопоставить весь научно-технический прогресс психофизиологической и духовной природе личности. Перед нами философия «дологического единства» с окружающим миром, «осознания без знания», «возврата к самим вещам», выраженная в творчестве «бытия, говорящего в нас». Подробнее см., например, [Тавризян, 1975], [Долгов, 1975]. Но сциентизм продолжал свой победоносный путь. Одним из уродливых и трагически обернувшихся проявлений антисциентизма был и нацизм с его тайным проявлением мрачного мистицизма (см., например, [Ravenscroft, 1973], [Pauwell, Bergier, 1961]) и открытым иррационализмом. Но теперь это все позади. И вот новая осечка – вдруг мы встречаемся в американской литературе с жалобами на то, что существующий стереотип мышления стал сковывать творческие возможности. У С. Криппнера читаем [Krippner, 1963]:

Некоторые психоаналитики комбинируют гипноз с попытками стимулировать творческую активность своих пациентов (с. 273).

Можно думать, что стереотипное мышление есть неизбежный результат культурной индоктринации. По мере того, как растущий ребенок обучается видеть мир глазами культуры, он теряет свое индивидуальное мироощущение, становясь менее оригинальным, менее открытым новому миру, менее склонным к воображению (с. 276).

Чтобы освободиться от стереотипа логически структурированного сознания, в США стали широко использоваться запрещенные законом психоделические средства. Ч. Тарт сообщает, что по различным оценкам в 1967 году от одного до трех миллионов американцев принимали LSD -25 или аналогичные психоделические средства; особенно широко, говорит он, эта практика распространена среди студентов [Tart, 1963а].

Наверное, можно согласиться с тем, что подлинное творчество, где бы оно ни происходило – в философии, науке или искусстве, – всегда связано с выходом за пределы существующей парадигмы. И талантливым, а тем более гениальным, оказывается именно тот, кто обладает такими способностями. Но если для выхода из парадигмы своей собственной культуры приходится применять искусственные, идущие извне средства, не указывает ли это на то, что давление стереотипов парадигмы стало гнетущим? Такие внешние средства стимулирования, как гипноз и психоделики, конечно, удобны тем, что легко позволяют вернуться назад – под покров того, что не удается преодолеть в полной мере. Но не является ли это признаком обветшалости западной культуры? 45

Наконец, здесь уместно напомнить и о движении за создание новой культуры – «культуры человеческого объединения», получившей отклик среди части американской молодежи [Reich, 1971]. Это попытка создания культуры без слова. Главным средством коммуникации оказывается музыка, фантастическим образом усиленная современными электронными средствами. Эффект музыкального воздействия умножается совместными квази-ритуальными действиями и приемом химических препаратов. Разыгрываются новые мистерии, объединяющие людей в их попытке непосредственно прикоснуться к континуальным потокам сознания. Это уже открытый вызов современной западной культуре – культуре слова. По классификации Райха, это новое проявление становится третьем сознанием Америки [ibid.].

Заканчивая параграф, хочется обратить внимание еще на одну особенность европейской культуры – на синдром стресса . Может быть, доминирующие болезни являются одной из характеристик культуры? Сейчас многим представляется, что болезни нашего времени задаются стрессом. Но откуда берется сам стресс? Не возникает ли он в результате драматически нарастающего противопоставления логичности – абсурдности ? Со школьных лет и дальше нам внушают, что все в жизни логично. Кого бы мы ни взяли – Маркса и Плеханова, Шпенглера и Тойнби, Флоренского и Бердяева, – все они нам говорят о каких-то закономерностях, а иные – даже и о смысле всего когда-либо происходившего. С детских лет нас учат логически анализировать все художественные произведения и все содержащиеся в них ситуации так, будто все в нашей жизни и даже в самом интимном ее проявлении подчинено логике, пусть даже фрейдовской. А в жизни – как в крупных, так и в мелких ее проявлениях мы все время сталкиваемся с абсурдом – везде: в деловой обстановке, в транспорте, магазинах, дома. Мы оказываемся перед лицом абсурда, который воспринимаем сквозь призму логического и логикой пытаемся победить. Безрезультатность такой борьбы очевидна. Не отсюда ли и стресс?

Интересно, люди других культур так же возмущались, как все, как мы, или спокойно принимали все, как есть? «В мире все есть, как оно есть, и все происходит так, как происходит» (Л. Витгенштейн. Логико-философский трактат). И почему, собственно, все должно быть логичным? Логика – это часть риторики, средство коммуникации. Почему же жизнь должна быть устроена, как наша риторика?

Картины сюрреалистов – не есть ли это попытка показать абсурдность сквозь композиционно ожидаемую разумность? Символическое отображение в и дения абсурдности в жизни. Этим они, может быть, так и привлекательны. А что же Босх – увидел все это еще тогда, давно, сквозь погруженность в религиозное сознание? И это в и дение ему простили, сохранили до наших дней. Вот предо мной изумительная повесть Ежи Анджеевского Врата рая [Andrzeyewski, 1963] – это характеристика детского крестового похода как абсурда. Может быть, наиболее яркое описание всеобщей, вневременной абсурдности жизни дано в романе В. Набокова Приглашение на казнь. А нацизм – трагедия, разыгравшаяся на наших глазах, – разве это не абсурд в масштабе историческом? С проблемой абсурда во всей ее остроте, по-видимому, столкнулись католические мыслители. Вот как трактовку абсурда у христианских авторов в книге [Earl et al., 1963 ]пересказывает Бронюс Кузмицкас [1986 ]:

В этом мире временности и историчности человек радикально свободен, ему всегда предстоит радикальный выбор. Он может подчинить свою жизнь и окружающий ее мир своим временным желаниям, он может свои силы и желания направить и к самопожертвованию, к трансцендированию самого себя. Во всяком случае, при выборе имеется доля неуверенности и риска, так как мир человека имеет различные «логики», он включает также абсурд как постоянное измерение нашего опыта, поэтому разум не может быть надежным руководством в жизни. Абсурд не может быть преодолен разумом, на него дают ответ только вера, решимость действовать и создавать. Христианство всегда, наряду с таинством, раскрывает и абсурдность человеческих дел, а ответом на абсурдность может быть только вера (с. 147—148).

Это, безусловно, любопытный взгляд на абсурдность, важный, прежде всего, тем, что здесь абсурдность признается как одна из составляющих поведения человека и ищется путь ее преодоления. Возможна и такая интерпретация: жизнь нас все время сталкивает с «коанами», нам не удается разрешить их на континуальном уровне, а на логическом уровне это воспринимается как абсурд.