Геннадий Бурлаков - Хозяйка Преисподней. Цикл «Отшельники». Том 5

ОДНО МГНОВЕНИЕ – только ОДНО МГНОВЕНИЕ! И нет уже границы между ним и божественной сферой, нет обратного пути, нет будущего. Только пропасть позади и неизвестность впереди. Иногда он думал о том, что вместо восторженных криков и цветов в него могут полететь огрызки яблок, гнилые помидоры и тухлые яйца, как это было у некоторых артистов по рассказам. Но думал об этом ПОТОМ, сидя в изнеможении в своей гримерной после ухода посетителей, после наступления тишины не только в его помещении, но и во всём театре. Он перебирал при этом свои парики, элементы грима, лежащие на столике маленькие подарки и стилистические букеты…

Букеты… Обрывки чужой жизни, результаты чужого труда, которые даже не доставляли ему удовольствие после того, как закончились рукоплескания, выкрики зала, горячий шепот обожательниц на ушко на сцене или в ночном номере гостиницы. Иногда эти букеты кто-то из слуг ставил в вазы, но чаще всего они превращались в невостребованное сено на утро или через сутки, – просто завянув и поникнув головками соцветий, листьями и пока только кончиками стеблей.

Иногда в потоке цветочного пакета, грудой лежащего у него в комнате, он находил коротенькие записки, простенькие сувениры, целые послания и просто обычные открытки, порой даже не надписанные, обезличенные типографскими краской и избитым мещанским сюжетом.

Выскакивающие на сцену дамочки, степенно выходящие мужи-правители и разношерстные представители местного бомонда, разные, – искренние и неискренние, праведные и извращенные, – были ему безразличны до такой степени, до которой они закрывали его своими фигурами от остальных зрителей. И даже порой несколько раздражали, словно отгораживали от него поток исходящей из зала сильной волны обожания в его адрес, им самим, его игрой, его мистической красивой жизнью на сцене. Это было даже больше, чем безразличие, – это было в какой-то степени неприятие, неудовольствие, которое показать кому-нибудь было просто невозможно, а высказать просто губительно для него, как актера. Назвать их своими именами: идиоты, фанатики (в худшем смысле этого слова), тупицы, бездари, хромосомные отбросы великого божественного создания, неумехи, – да мало ли других определений? – было тоже нельзя. Приходилось хранить и копить это глубоко в себе.

Самым противным в этом его состоянии было то обстоятельство, что он знал, как довести толпу этих оголтелых идиотов к такому состоянию обожания его. Он мог бы привести их в любое другое состояние: любви, ненависти, воинствующего духа, паники, страха, блаженства, нирваны, – продолжайте список сами. Он обладал этой силой над толпой. Он повелевал толпой. Он властвовал над толпой. Если бы он захотел стать оратором революции или вершителем судеб, – он бы без труда со своим даром стал бы им. Но он не хотел. Его неоднократно склоняли стать знаменем различных движений, примкнуть и возглавить, – он категорически отказывался, зная свою известную только ему и непонятную силу внутри себя. И он знал свой конец. Кажется, сегодня он опять перегнул палку…

Вместе со взрывом ликования зрителей, криками и букетами, из глубины зала на сцену прилетела маленькая пуля и отбросила его навсегда в забытье… Мгновение остановилось и превратилось в непроглядную темную вечность.

Полковник Райнер Огер отсутствовал утром в кресле около камина. Не было его ни дома, ни в тире, ни на территории, – так показывала охранная система. Но охранная система не давала информации о том, как и когда полковник покинул дом и территорию, хотя и должна была. И в этом была одна из черт отца. Лежал только его второй пистолет рядом с тонкой папкой на столе в кабинете. Тот самый, с которым она заснула, крепко сжимая в руке любимую вещь отца, когда ждала его возвращения. Но уже вычищенный и смазанный после упражнений в тире, готовый к новому использованию.

Ханна прошла по всем комнатам дома, подвала, по всем вспомогательным помещениям. Посидела в своей детской комнате. Она так и осталась собственно детской комнатой, – после выхода из нежного девичьего возраста и поступления в военный вуз она редко бывала дома, – в учебном центре далеко от дома, в лагерях, на соревнованиях и в командировках. Потому все ее игрушки и другие предметы так и оставались на своих местах, как в школе. Девочка, – а потом девушка, – уже не пользовалась этой комнатой после школы. Приезжая домой на несколько коротких дней отпуска и каникул, Ханна спала летом в саду в гамаке, или зимой на диване в зале после долгих рассказов родителей и родителям.

Теперь она прикасалась к предметам по дому, к игрушкам в детской, к снарядам в спортивном зале, совмещенным с тиром. Да и сам тир был тоже частью ее детства, – стрелять она училась, как говорится, «с пеленок». Ханна ходила по дому и словно прикасалась к своему детству. Она считала, что детство прошло здорово и хорошо. Но и закончилось именно в этом доме.

На лужайке перед домом не было ничего, кроме навеса и небольшого столика. Да тут и не могло ничего быть. Сколько она помнила, эта лужайка была предназначена для того, чтобы принимать солнечные ванны лежа на траве. Чтобы играть с родителями и детьми в мяч и просто кучу-малу. Чтобы просто лежать на траве, смотреть на небо, проплывающие облака, звезды ночью и по-детски мечтать, фантазировать. Чтобы просто дремать на солнышке или в тени зонта. Чтобы гонять залетевших бабочек и мотыльков днем, а ночью собирать иногда цикад или светлячков. Чтобы качаться на качелях, – но не «до небес», хотя иногда такое хохоча оба с отцом они тоже устраивали под громкие оханья мамы, – а не сильно и приятно.

Около бассейна она посидела на шезлонге. Потом скинула халат и нырнула в теплую на солнце голубовато-изумрудную воду, поплавала, поплескалась. В воде плавали пластиковые шарики, надувной круг, знакомый ей еще с детства. Значит, папа его не только сберег, но и поддерживал столько лет в «рабочем» состоянии. Однако плавающие «дорожки» были сняты и лежали в специальном коробе под навесом. И раньше отец их натягивал только тогда, когда они с подругами устраивали плавание «наперегонки», а еще ранее когда Ханна изначально училась плавать.

Не сказать, что по дому были везде напоминания о ней, о маме. Нет, просто сами предметы по дому напоминали о том, что они тут жили дружной семьей, любящими друг друга людьми. И отец не стал что-то менять в расстановке предметов, – так и жил, поддерживая чисто по-мужски, по-военному порядок в доме.

А мамино фото с черным уголком было только на столе в его кабинете, – как раз перед ней, где она присела после осмотра дома, купания в бассейне, валяния в траве на лужайке. Мама смотрела с фотографии просто и спокойно, с легкой, как казалось зрителю, улыбкой, определенной долей нежности. Мама не замечала и не могла заметить лежащие перед фото пистолет и папку.